Долина в огне - [98]

Ему почудилось, что на него надвигается вечное безмолвие. Оно захлестывает его мягкими волнами и увлекает в пучину, мертвую и глубокую, и вот он уже не может ни двинуться, ни подумать. Это не забвение, не светлый покой, а беспощадное жестокое безмолвие, оно сковывает, как чугун, застывший навеки.

И вдруг, в этой приговоренной к смерти комнате, он неожиданно для себя увидел старика, увидел человека, которого, как ему показалось, он никогда раньше не встречал: человек этот каким-то странным, недоуменным взглядом смотрел на очередную пачку пожелтевших писем, одни он рвал, другие — очень немногие — откладывал в сторону, предоставляя кому-то другому возможность уничтожить их; иногда он прерывал свое занятие, чтобы почесать под мышкой, где ему натерло шерстяное белье. Бенедикт понимал, что не должен поддаваться внезапно охватившему его желанию помочь этому старику — хотя бы вымести из комнаты обрывки бумаги — и напомнить, что уже поздно (поздно для всего на свете!). Ему хотелось плакать, но он знал, что, если старик удивленно обернется к нему и ворчливо спросит: «О чем ты плачешь?» — он не сможет ему ответить, потому что он плакал бы о нем... Ему бы надо сейчас же убежать отсюда, не начиная разговора, ведь он понимает, что глубоко виноват перед старым священником, и ему уже ничем не загладить свою вину, и он не смеет даже жалеть отца Дара! Бенедикта охватила грусть, словно он, сам того не желая, овладел чьей-то ужасной тайной, знать которую не имел права. И благодаря проникновению в эту тайну тот, кто стоял сейчас на другом конце комнаты, превратился из священника в простого старика, жалкого и больного, занятого уничтожением своих писем и бумаг. Вот он читает их, покачивая головой над одними и хмуря брови над другими; иногда какое-нибудь письмо надолго задерживает его внимание, и он молча читает, а потом все равно рвет и это письмо, словно отказываясь от попытки вспомнить, кто его написал и по какому поводу. Он только посмеивается про себя, устало удивляясь, что так легко сбросил со счета свою долгую жизнь, ключ от которой утерян теперь навеки. Бенедикт ощутил острую жалость к старому священнику — но это была уже его собственная тайна...

Отец Дар вздохнул.

— Погляди! — сказал он, указывая на груду бумаги. — Погляди-ка на все это!

Бенедикт встрепенулся. Он снова раздвинул занавески и выглянул в окно. Грузовую машину уже нагрузили доверху, и шофер заводил мотор. А те двое продолжали ломать крышу.

— Отец мой, — сказал Бенедикт, — разве вы уже слишком стары?

— Погляди! — повторил отец Дар, ткнув ногой в гору бумаги.

— Но вы можете найти другой приход, — сказал Бенедикт.

Отец Дар засопел и поднес к свету какое-то письмо...

— «... Навещу вас во вторник», — прочитал он и поднял голову. — В какой вторник?

— Ведь вам хотелось бы получить приход? — настойчиво допрашивал Бенедикт.

— Что? — спросил отец Дар.

— Приход, — тихо повторил Бенедикт. — Разве нет?

Губы отца Дара раздвинулись в улыбке, на лице появилось удивленное выражение. Он перечитал письмо и недоверчиво усмехнулся себе под нос, потом протер глаза и опять уставился на бумагу.

— Тысяча восемьсот восемьдесят второй, — пробормотал он.

— Я могу поехать к епископу, — заявил Бенедикт.

Отец Дар снова принялся за чтение.

— А-а... — только и сказал он.

— Отец мой! — вскричал Бенедикт. — Что же мы будем делать?

Услышав этот вопль отчаяния, отец Дар отложил в сторону письмо и поманил к себе мальчика. Когда Бенедикт приблизился, священник обнял его и притянул к себе. Бенедикт почувствовал запах шерстяного белья и немытого старческого тела.

— Что ты порываешься сказать мне, Бенедикт? — спросил отец Дар.

Мальчик понурился.

— Ты уже ничего не сможешь поделать, — сказал старый священник. — Так же, как и я. Скоро здесь будет стоять новая церковь. Ты будешь убирать ее и прислуживать отцу Брамбо. Вот и все.

— Ну, а вы, отец мой?

— Я буду делать то, что делают старики, — нетерпеливо ответил священник.

На улице раздался оглушительный треск.

— Но зачем же они разбивают?..

Священник оперся на плечо Бенедикта, подошел к креслу и с тяжелым вздохом опустился в него.

— Здесь уже ничего не осталось, — сказал он устало. — Вот потому они и ломают ее. — Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и тихо добавил: — В этой жизни, Бенедикт, бедняки обречены все терять. Рабочие всегда терпят поражение... — Он открыл потухшие глаза и сказал с глубокой серьезностью: — Не осуждай нас, Бенедикт...

В наступившей тишине слышно было, как с грохотом падают листы шифера, и доносились голоса рабочих.

Бенедикт поднял наконец голову и посмотрел старику в глаза, но не выдержал, отвел взгляд и сказал без всякого выражения:

— Я ездил с отцом Брамбо к епископу.

— Ах, Бенедикт! — вскричал отец Дар, легонько толкая его кулаком в бок. — Это я заставил отца Брамбо повезти тебя. Ведь я дал обещанье, что помогу тебе поступить в духовную семинарию.

— Епископ сказал...

Отец Дар прервал его резким движением руки.

— Епископ, епископ! — вскричал он. — Я больше не желаю этого слышать! Всю жизнь я только и слышал: епископ сказал это, епископ сказал то. Слава богу, теперь со всем этим покончено! Можешь сохранить навечно, как тайну, в сердце своем все, что ты услышал от епископа. Ничего нового ты все равно мне не скажешь.