Долина в огне - [99]

Он ткнул Бенедикта в грудь, будто тайна уже находилась в его сердце, и укоризненно прибавил:

— Ты будешь замечательным священником!

Бенедикт ответил ему такой печальной улыбкой, что отец Дар раздраженно воскликнул:

— Чего ты хмуришься?

Бенедикт молча смотрел на него. В его взгляде была такая откровенная жалость, что старый священник удивленно отпрянул, покраснел от стыда, потом побагровел от гнева и вскричал:

— Ты зачем ко мне пришел?

— Пришел к вам?.. — заикаясь, спросил Бенедикт.

— Ну да! Какое у тебя дело ко мне? — продолжал кричать отец Дар, потирая голову.

Бенедикт на мгновение задумался, потом поднял лицо к старику и медленно сказал:

— А если, отец мой, — он посмотрел на старого священника взглядом, полным сочувствия, — а если я поговорю с отцом Брамбо...

Таких холодных глаз у отца Дара он никогда не видел! Они метали искры, — эти старые, потухшие глаза. Резким рывком старик поднялся с качалки, которая продолжала сердито раскачиваться. Он подошел к конторке и стал со злостью, уже без разбора, рвать бумаги. Бенедикт с ужасом смотрел ему в спину. Он пытался еще что-то сказать, но ему свело губы. Он повернулся к окну, откуда неслись звуки разрушения. Плечи его дрожали, голова поникла на грудь.

И вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, он оказался у двери. Ему захотелось перешагнуть порог и убежать отсюда без оглядки, ни о чем больше не думать! Но он в нерешительности остановился и поглядел назад, на сгорбленные плечи старика.

— Отец мой, я буду молиться за вас! — крикнул он, судорожно захлопывая за собой дверь.

15

Но Бенедикт не мог сразу покинуть этот дом. Он посидел некоторое время на кухне, осматриваясь, словно желая запечатлеть ее в своей памяти, прежде чем уйдет отсюда навсегда. Услышав, что кошка скребется в дверь, он открыл дверь, взял кошку на руки, заглянул в ее сонные, зеленые глаза и погладил мягкую серую шерстку. Потом он вышел в сад и остановился. Скоро и от этого милого церковного сада ничего не останется! Он подошел к виноградным лозам у заброшенного колодца, сорвал маленькую гроздь жестких зеленых ягод, — каждая не больше горошины, хотя отец Дар старательно за ними ухаживал, — и стал задумчиво катать их в пальцах. Этим ягодкам редко удавалось дозреть: мальчишки срывали их, когда они были еще совсем зелеными; но считалось, что если б они дозрели, то стали бы прозрачно-янтарными и сладкими. Они казались Бенедикту такими безгрешными, невинными, эти облитые солнцем, свисающие гроздья, они вовсе не торопились дозреть, словно перед ними был такой же долгий год, как и прошлый. Все здесь дышит невинностью, подумал он, чувствуя, что сам он с ней навсегда расстался. Он обернулся, поглядел на дом, на котят, которые теперь вылезли из-под крыльца и кувыркались друг через друга; поглядел на забор, который в прошлом году покрасила миссис Ромьер. Теперь она могла уже об этом не беспокоиться... Он смотрел на котят и содрогался, думая, что их придется утопить. Ни в чем не повинных!..

На открытом воздухе особенно отчетливо слышались треск шифера и крики рабочих. Но людей он не видел: они были за домом. Он подошел к двери ризницы. Ему казалось, он видит все впервые: кухню, сад и на двери ризницы самодельную ручку из крученой медной проволоки. Почему он прежде не замечал, из чего она сделана? Он с любопытством ощупал ее, прежде чем просунуть в нее руку; потом потянул на себя тяжелую дверь, открыл ее и вошел внутрь.

Матовое оконное стекло слабо пропускало свет, но он так хорошо знал ризницу, что мог бы пройти по ней с завязанными глазами. Пол был крыт кафелем. Наискосок от двери стоял большой комод, над ним висело распятье. На худых ногах Христа краска облупилась. Направо от комода находилась низенькая скамейка, на которую преклонял колена священник, а возле нее — таз. В нем он сотни раз мыл чашу, вертел в руках эту сверкающую позолоченную посудину, разглядывая на ней чей-то стершийся лик. Он вспомнил, как удивился, узнав, что водосток отсюда проходит не в канализацию, а прямо в землю. Он был потрясен не столько этим фактом, сколько тем, что осмелился подумать, будто эта вода, в которой омывают священную чашу, уходит так же, как и простая вода, через канализационную трубу в реку. Тогда он так ясно осознал свое невежество и очень забеспокоился: много ли грехов совершает он, сам того не ведая?..

Бенедикт подошел к высокому шкафу и открыл его. Запах нафталиновых шариков, простого мыла и свежий аромат чистого белья хлынул на него оттуда. На плечиках висели его стихарь и ряса. При виде их он удивился и даже немного растерялся. Подумать только, — они спокойно висели здесь все это время, а ему-то казалось, что прошли годы. Люди голодали и мучились, их убивали, а его стихарь и ряса, сшитые по старой мерке, по мерке того Бенедикта, каким он был раньше, висели здесь, словно ничего и не происходило. Эти вещи ровно ничего не значили — они были вне времени и пространства! Казалось, неожиданно он, Бенедикт, охваченный унынием и тревогой, споткнулся о свой собственный труп, — если только такое могло случиться! — о воспоминание о своем прошлом, которое не имело никакого права вторгаться в его новую жизнь: ведь он только сейчас с удивлением осознал, что стал совсем другим. Он резко захлопнул дверцы, закрыл глаза и покачал головой. А затем, пытаясь проникнуться прежним благоговейным трепетом, прошептал с отчаянием: «Я в церкви!»