Долина павших - [10]

Полотно же, изображенное на картине, — исповедь самого Гойи. Этой оргией, где он — один с двумя женщинами, глухой художник провозглашает себя человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Гойя не обличает увековеченное им стадо безобразно-комических персонажей, ибо считает себя не лучше и не хуже любого из них. Он прекрасно знает, что подобная оргия принесла сифилис, который грызет его изнутри, лишил слуха и изничтожил четверых его детей. И свою вину, вину Сатурна, он первой показывает на этом Страшном суде, на холсте «Семья Карлоса IV», который являет собой благороднейший документ XVIII века. Страшный суд над живыми куда более страшен, нежели суд Микеланджело над мертвецами, как утверждает Рамон Гомес де ла Серна[11]. В книге, написанной полтора века спустя и теперь уже забытой, мы читаем: «Глазами Гойи мы должны увидеть себя в его демонах и в его королях, как в двух залах ожидания, где мы ждем приговора судьбы. Этические заветы Гойи раскрываются нам ежедневно вместе с дверями музея Прадо. И основа основ насущной, но пока еще не понятой диалектики, которая может стать последним спасением для человека, такова: „Возлюби ближнего своего, чудовище, как самого себя“».

16 марта 1828 года

И Его величество король Фернандо VII сказал мне:

— Что полагаешь ты счастьем на этой земле?

— Умереть прежде моего сына Хавьера, — ответил я не задумываясь. — Четверых других мы похоронили вместе с женой, а потом я схоронил и ее в голодные дни, во время войны. Этого сына я не хочу терять.

Он засмеялся, не выпуская изо рта зажженной сигары, которую сжимал желтыми, как у ягненка, зубами. Ему было около сорока, а может, и все сорок. Только начав его писать в последний раз, я до конца понял, как неправильно его лицо, как велики челюсти и какое оно щекастое и бесформенное под широкими черными бровями. Однако глаза, чуточку, пожалуй, косившие, излучали далеко не тупое коварство. Этот человек, как никто иной, был любим и ненавидим в своей стране, что всегда разъяряется, когда приходит час убивать или плодить себе подобных. И я подумал: должно быть, он мог в равной мере гордиться нашей любовью и нашей ненавистью. Он сам почти признался мне в этом вчера вечером, когда я закончил его портрет. А потом сказал: «Ты был предателем, спелся с французами во время французской кампании. Я тебя простил, тому назад двенадцать лет, как простил и на этот раз, узнав, что ты вернулся из ссылки, потому что ты выше Веласкеса. Завтра опять приходи во дворец, будешь ужинать со мной наедине».

— Ты — циник. Не веришь ни во что. Совершенно ни во что. На одной твоей гравюре скелет несет от смерти бумагу, гласящую: «Ничего». В другие времена тебя сожгли бы на костре за гораздо меньшее.

— В вас я все равно не поверю, как и в ваше божественное право на всех нас. Слишком хорошо мы знаем друг друга.

По правде говоря, его знали все. До войны, во время процесса в Эскориале, когда его с камарильей обвинили в заговоре против Годоя, нашего колбасника и нашего Принца Мира, он писал родителям, королю с королевой, невероятные письма, которые потом станут повторять на каждом углу. «Мама, я раскаиваюсь в ужасном преступлении против своих родителей и монархов и униженно молю Ваше величество снизойти и вступиться за меня перед папой, чтобы он позволил своему сыну, навеки благодарному, припасть к его королевским стопам». Мать кричала на него, называла бастардом, и он выдал всех своих соучастников. Во время войны, в Валансе, где, как он утверждал, французы держали его в замке под арестом, он снова выдал тех, кто вступил в заговор с целью освободить его. Из Валансе он слал поздравления Наполеону по случаю побед, одержанных тем в Испании, и набивался в родню, прося в жены какую-нибудь принцессу из императорского дома. Потом мы узнали, что в Валансе он брал уроки музыки и танца, когда был свободен от охоты, рыбной ловли или верховой езды, которым предавался в дворцовом парке, а вечера посвящал своему любимому занятию — вышиванию бисером. Однако, уж если пришли на ум военные годы, о нем лучше не вспоминать, да, к слову сказать, ни о ком из нас — тоже. Потому что в те времена на нашей несчастной земле достоинство могли сохранять одни только убийцы.

— Слишком хорошо мы знаем друг друга. Без сомнения. — Он несколько раз медленно кивнул головой, не то задумавшись, не то огорчившись. — Ты не хотел хоронить своих детей. А я был счастлив, как никогда, узнав, что мои родители умерли. Скоро семь лет, как в Риме скончалась мать, а через десять дней отец последовал за ней — из Неаполя прямиком в ад. Только тогда, и впервые в жизни, я почувствовал себя свободным. Потом-то понял, что это не так, что свободным на самом деле можно быть лишь в том случае, если тебя не зачинали. Свободны только те, которые никогда не были, ибо даже мертвые отбывают наказание. А все остальное на свете, в том числе и королевская власть, — след на воде да судейские кляузы. — Он замолчал на мгновение, глядя мне прямо в глаза, и рыгнул. — Пустая роскошь разговаривать с глухим; все равно что исповедоваться каменной стене.

— Сеньор, вы забыли, что я читаю по губам.