Долгое молчание - [5]

5

Но после экзаменов она в госпиталь не вернулась. Не пришлось. Весь этот год, пока ждала, почему-то не думала, как это будет, когда ее наконец возьмут на фронт. А произошло все очень просто. Аттестаты им выдали днем. Выпускного вечера, конечно, не было. Они просто опять собрались в своем классе. На столе еще лежала от последнего экзамена красная скатерть, а на доске осталось изображение созвездия Ориона. Нина Николаевна вызывала, Лариса Владимировна вручала аттестат и что-то говорила. Все хлопали. А Нина Николаевна уже вызывала следующую. Когда она, Женя, шла к столу, почему-то очень волновалась. Больше, чем на экзамене. Лариса Владимировна протянула ей аттестат и тихо сказала: — Вернешься, обязательно учись дальше. Потом Лариса Владимировна всех поздравила с окончанием школы, говорила о тех дорогах в жизни, которые они смогут выбрать после войны. Ребятам, уходящим на фронт, пожелала с честью защищать родину и вернуться живыми. И Жене пришло в голову, что ей ведь не пришлют, как им, повестки. Она должна сама пойти. Можно даже сразу. Прямо отсюда. Эта женщина из военкомата сказала тогда: "Окончишь школу, приходи". Учительницы вышли. Вышлепал и Пифагор Степаныч. А они все еще стояли. Каждый у своей парты. — Покажи, — Зойка взяла у нее аттестат. А она еще и сама не рассмотрела его. Аттестаты кочевали из рук в руки, хотя слова во всех были одинаковые, а какие у кого отметки, и так знали. Но все равно смотрели, передавали рассмотренный, брали другой. Наверно, чтобы еще не сразу расходиться, чтобы еще быть классом. Женя пришла в военкомат со свернутым в трубочку аттестатом. За столом сидел лейтенант. — Слушаю. — Я… Я уже приходила сюда. Записаться на фронт. Но тогда мне сказали — надо кончить школу. Теперь я кончила. Вот… — и она протянула аттестат. Лейтенант даже не глянул на него. — Фамилия? — Чернова. Он сразу стал записывать. Женя смотрела, как он выводит ее фамилию. Медленно, коряво. Потому что на руке у лейтенанта было всего два пальца, средний и мизинец. Они держали ручку в обхват, поперек. Там, где должны были быть другие пальцы, — ничего не было. Пусто. Впадины, и в них шрамики швов. — Имя? Отчество? Женя отвечала. Смотрела на эти два скрюченных пальца, которые старательно выводят ее имя, отчество. Наконец он кончил писать, чуть распрямил пальцы, и ручка сразу вывалилась. Покатилась по столу. Он ловко поймал ее левой, здоровой рукой — там все пальцы, прямые, красивые — и положил на чернильницу. — Сбор здесь, у военкомата, послезавтра в девять ноль-ноль. Женя стояла. И смотрела на его руки. — Есть вопросы? — Нет, нет! — Ей стало стыдно. Кажется, она сказала "спасибо". Или только кивнула. И пошла к двери. Она медленно шла по улице. "Послезавтра в девять ноль-ноль". Вдруг Женя поняла, что идет в госпиталь. Сказать маме. Нет, пусть мама до вечера еще не знает. А вечером, дома, сперва покажет ей аттестат… Она зачем-то развернула его. "Настоящий аттестат выдан… в том, что она обучалась…" Как странно названо то, что сидела на уроках, выходила к доске отвечать. Теперь больше не будет учиться. Поедет на фронт. А все останется — улица, дома. Этот, с резными наличниками. И тот, с балконом. И серый, где аптека. Она вышла на площадь, уже привычно пустую, с закрытыми магазинами. Книжный. Товары для детей. У магазина пластинок остановилась — почудилась музыка. Нет, тихо. Это раньше тут была музыка. Снова пошла. Мимо обувного. Замки на ставнях все так же обернуты брезентом, чтобы не ржавели. У "своего" магазина, готовой одежды, опять остановилась. После войны эти магазины снова откроют. Входите, покупайте. Все будет так, как раньше. Но сейчас война. И чтобы она скорее кончилась, каждый должен… "Послезавтра в девять ноль-ноль…" Женя быстро зашагала прочь. Завернула за угол. К Зойке зайдет завтра. И к Соне завтра. Маме скажет вечером. А сейчас… Она пошла еще быстрее. Теперь — на кладбище, к бабе Рине. И к отцу. Там уже, наверно, надо прополоть. И полить. Давно не было дождя. И хвоинок уже, конечно, нападало много. Женя думала только об этом. Что идет убирать, прополоть. И соседнюю могилу уберет. Теперь туда никто не ходит. И дорожки кругом подметет. Главное, надо полить. Незабудки любят влагу. Войдя в ворота кладбища, пошла медленнее. Даже совсем медленно. Когда Женя приходит сюда одна, ей бывает страшновато. Она смотрит по сторонам — есть ли еще кто-нибудь, кто тоже пришел убирать могилу. Чтобы чувствовать, что она тут не совсем одна. Пусть далеко, но есть еще кто-то. Сейчас никого не было. Только ветер тормошил листву. Словно нарочно, чтобы тут не было все таким застывшим, неподвижным. И гравий под ее ногами шуршал. У могилы присела, как обычно, стала искать среди незабудок сорняки. Здесь похоронен ее отец. Борис Чернов. А она Чернова, Борисовна. Но как Женя ни старалась, она никогда не могла собрать вместе, объединить эту выведенную здесь фамилию, улыбающегося мужчину в белой рубашке на фотографии над маминой кроватью и того, который воевал с Колчаком, потом отстраивал завод и не слушался врачей, запретивших ему работать. И баба Рина, когда она, Женя, не слушалась, сокрушенно качала головой: "Живой отец. Вся в отца". Хотя лицом она на него ничуть не похожа. Светловолосая, в маму. Женя поднялась. Перешла к бабушкиной могиле. С тех пор как она сюда приходит не только к отцу, Жене каждый раз жалко, что баба Рина не знает этого — что она пришла к ней. Что убирает. И не торопится. Баба Рина совсем ничего не знает. С того самого маминого вскрика у ее кровати: "Женя, не смотри, выйди!" Потом баба Рина лежала в гробу. И руки, ее худые руки, которые всегда что-нибудь делали, теперь были совсем неподвижны. Пожелтевшие, словно костяные. Незнакомые мужчины внесли крышку, чтобы закрыть гроб. И Женя в последнее мгновенье, пока бабушка еще видна была, тихо поклялась ей: "Я буду такой, как ты хотела! Буду!" Хотя баба Рина никогда не говорила, какой она должна быть. Только если бывала недовольна ею, вздыхала: "Женя, будь человеком". А ей почему-то очень хотелось подразнить: "Каким человеком?" Бабушка молчала. "Ты мне все-таки объясни, каким я должна быть человеком?" Но она только повторяла: "Человеком". Женя достала спрятанные под туей пустые консервные банки и пошла за водой. "Женя, будь человеком". А что бабушка сказала бы, узнав, что она послезавтра уходит на фронт? Возвращалась с водой тоже медленно. И поливала неторопливо. Пока она здесь, пока носит воду, поливает — все будет так же, как обычно. Она взяла со скамейки свой аттестат. "До свиданья, баба Рина…" "До свиданья, отец". Прежде бабушка, когда они уходили отсюда, не разрешала оглядываться. Нельзя. И обязательно вспоминала: "Твой дедушка говорил: "Хорошо, когда с кладбища еще можно уходить". Женя пошла быстрее. Ворота открыты. Настежь. Она уходит. А послезавтра… И все сразу вернулось. Военкомат. Лейтенант с изуродованной рукой. Как сказать маме? Сперва надо показать аттестат. А потом, когда мама скажет: "Вот ты и кончила школу…" Нет, сразу после этого нельзя. Надо еще что-нибудь рассказать. Хоть бы мама не плакала. Не плакала. Только в самую первую минуту, когда вошла в комнату и увидела: Женя уже сложила на диван все, что возьмет с собой, — в глазах появились слезы. — Еще только послезавтра! — Она хотела выпалить бодро, но не получилось. — А вот мой аттестат! Мама взяла. Смотрела на него. Но, кажется, не видела. — Мам… — Теперь она уже хотела, чтобы мама заплакала. Чтобы эти слезы скатились. — Ну, мам… Она не знала, что еще сказать. — Я тут сложила. — Я сама… — наконец хоть губы шевельнулись. — Сама тебя, доченька, соберу. — И вошла в каморку. Стало совсем тихо. Женя хотела войти туда, обнять маму. Но тогда и сама не удержится. Уставилась на сложенные на диване стопки. В первой — три смены белья. Одну наденет, две возьмет с собой. В средней — кофточка, чулки, два полотенца. Третья стопка самая маленькая. Косынка, носовые платки, расческа. Зубную щетку положит потом, послезавтра утром. Вдруг все это — так сложенное в три стопки — показалось каким-то чужим. Будто она это не для себя приготовила. Мама достала из сундука ее красный свитер. Пошла за шарфом. Достала из ящика варежки. Она двигалась и, кажется, боялась остаться без дела. Заново перебрала те три стопки, которые Женя раньше сложила. Голубую рубашку положила обратно в шкаф, а вместо нее достала белую в цветочек. Пересчитала носовые платки и добавила еще два. Вместо Жениной косынки, уже немного линялой, положила свою, почти новую. Пошла к этажерке. Вынула из альбома отцовскую карточку, ту, на толстой картонке. Женя хотела сказать: "И свою. Свою тоже положи!" — но молчала. Сама возьмет. Завтра утром, когда мама уйдет на работу. Ночью, хотя они легли поздно, мама не засыпала. Женя ждала, когда она, привычно полежав на спине, повернется — скрипнут пружины — и почти сразу задышит глубоко, ровно. Не поворачивалась. А потом… Женя вдруг почувствовала, что мама рядом. Она открыла глаза. Мама сидит около нее на стуле. — Жалко было спать. Хотела еще побыть с тобой… Но ты спи, спи. — Она поднялась и пошла к своей кровати. Скрипнули пружины. И опять лежала тихо. Очень тихо. Только потом Женя — она снова чуть не задремала — услышала: — Ты пиши. Часто пиши.