Долгий '68: Радикальный протест и его враги - [28]
Политические баталии в кампусах порой сталкивали между собой представителей разных дисциплин. Адепты социальных наук, считавшиеся радикалами, видели в своих коллегах-физиках и особенно инженерах законченных реакционеров. Иногда в основе этой враждебности лежали специфические связи между научными разработками и военными заказами. Взаимодействие подобного типа было особенно важным для Америки. К 1968 году американские университеты тратили на научные исследования 3 миллиарда долларов, 70 % которых поступали из федеральных фондов, а свыше половины имели отношение к оборонным нуждам>25. Ни одна западная страна не обладала таким же военным бюджетом, как США, но при этом в Великобритании тоже протестовали — в частности, в Эссекском университете, когда туда пригласили спикеров из Портон-Дауна, британского исследовательского центра, занимающегося химическим оружием. В англосаксонских странах студенты, изучавшие естественные и технические науки, вообще оставались более консервативными по своим политическим взглядам, чем основная масса студентов; возможно, это усугублялось тем фактом, что их исследования проходили в более жестком режиме, не оставлявшем времени на участие в демонстрациях. Администрация Бирмингемского университета обнаружила, что градус радикализма в кампусе можно снижать довольно простым способом: достаточно отменить лекции у инженеров, освобождая тем самым большое количество студентов, готовых идти на «генеральные ассамблеи», созываемые активистами, и голосующих там против выдвигаемых левыми инициатив>26. Во Франции же естественные науки реже ассоциировали с консерватизмом, что объяснялось целым рядом причин. Во-первых, на местных ученых могла влиять сартровская идея ангажированного интеллектуала; во-вторых, французские технологии не использовались для преумножения американской военной мощи; наконец, в-третьих, условия труда большинства французских ученых были похуже, чем у их коллег из Великобритании и Соединенных Штатов.
Иногда ожесточенные конфликты вспыхивали внутри факультетов. В частности, студенты-социологи зачастую вымещали свое раздражение на собственных преподавателях. Уязвленный этим доцент Чикагского университета, разделявший, кстати, либеральные убеждения, писал: «Профессия социолога превратилась в поле наиболее неистовых атак со стороны студенческих активистов»>27. По его словам, лидер студенческой группировки в его собственном университете выражал стремление «уничтожить социологический факультет, мотивируя это тем, что речи его профессоров — сплошное дерьмо»>28.
Студенты-социологи утверждали, что их дисциплина запятнана связями с капиталистической системой и государственной властью. Из-за того, что социологические исследования нередко заказывались корпорациями и правительствами, дисциплина все чаще обращалась к специализированной и эмпирической работе. Социальные исследователи выступали консультантами тех, кто формировал американскую политику в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии. Подобные факты позволяли интерпретировать ее, как выразился один французский критик, в качестве составной части «военно-промышленно-академического комплекса»>29, несмотря даже на то, что антропологи, которые работали под эгидой американского правительства во Вьетнаме, довольно рано пришли к выводу, что поддержка южновьетнамского режима была ошибкой.
Однако сама по себе взаимосвязь между социологией и властью не объясняет студенческих протестов. Даже предельно самоуверенный социолог согласился бы, вероятно, с тем, что для Пентагона ядерная физика гораздо важнее социологических исследований — однако студенты-физики были менее склонны протестовать, чем студенты-социологи. Кроме того, вопреки политической неприязни к социологии, все больше студентов продолжали выбирать ее в качестве своей специальности.
Возможно, радикальный настрой студентов, изучающих общественные науки, по крайней мере отчасти проистекал из тех самых надежд, которые связывались с этими дисциплинами в связи с их масштабной экспансией. Некоторые студенты-радикалы увлекались технократическим видением социальных наук в гораздо большей степени, чем сами они готовы были признавать впоследствии. Даниэль Кон-Бендит, например, хотел заниматься образовательной политикой, но затем осознал, что ему не хватает математических способностей для того, чтобы проводить статистический анализ. Студенты-социологи, которые до университета с выбранной ими дисциплиной практически не сталкивались, зачастую были разочарованы теми специализированными предметами, которые им приходилось осваивать. Между тем преподаватели социальных наук обычно считали себя людьми с прогрессивными политическими взглядами. Они были убеждены, что главная задача их дисциплины заключается в том, чтобы подвергать сомнению устоявшиеся взгляды и нормы. Настоящих марксистов среди них было мало, но тем не менее они относились к Марксу серьезно в то время, когда коллеги с других факультетов его почти не воспринимали. Впрочем, как бы то ни было, ученые-общественники пытались скорее усовершенствовать работу западных капиталистических обществ, нежели ниспровергнуть существующий порядок. Французский социолог Мишель Крозье утверждал, что Франция была «заблокированным обществом», парализованным собственной бюрократией. В его глазах подлинная разница между существующими индустриальными обществами задавалась противостоянием «модернизаторов» и «консерваторов», а не левых и правых. По мере того как студенческий радикализм в конце 1960-х годов становился все более левым, поддержка, которую академические социологи оказывали технократической модернизации, делала их все более уязвимыми для нападок и критики. Преподаватели, считавшие себя критиками существующего строя, теперь осуждались студентами, полагавшими, что любая реформа или «модернизация» влечет за собой сговор с властью.
