Долгая навигация - [34]

Промежуток меж койками — в локоть шириной. В шесть утра свистнет дудка, и в него послушно рухнут шестеро спящих еще мужиков. Через семь секунд рота замрет в четыре шеренги, в кальсонах и тапочках, на средней палубе, чтобы выслушать форму одежды на физзарядку. «…Простыни отбросить. Разойдись!» И строй распадется, как разорвавшаяся бомба. Отбросить простыни в учебном отряде — это тщательно, пыхтя и прыгая друг у друга на головах, вывесить на спинке койки идеально сложенные одеяло и верхнюю простыню, а нижней простыней втугую обтянуть матрас, подушку взбить кирпичиком и выровнять по нитке. Схватить штаны, не нарушив укладки голландки: серая рубаха сплющена и строго вписана в квадрат табуретки, по-флотски называемой банкой… Дудка! Сломя голову последние бегут из гальюна. Четыре шеренги полосаты, блещут бляхами. «Налле… ву! Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бего-ом!! Марш!» Грохоча, как товарный состав, выносится рота вон. В распахнутых окнах гуляет ночной зимний ветер, колышет шпалеры разглаженных простынь. Через час, повинуясь дудке, рота вынесется, развевая воротники и ленточки, на завтрак, и под окнами, перед ротными колоннами по восемь, затрещат, забьют барабаны. А еще через час выйдет солнце и зальет теплым светом голую чистоту влажной палубы, немыслимо ровные плоскости заправленных синих коек. Грани подушек отбиты специальными досочками, тапки аккуратными стопками сложены в низу тумбочек, и ни один матрос до вечера не покажется здесь.

Ротой правят старшины. Вышколенные и выхоленные, как зубами владеющие вежливостью и рыком, спящие меньше матроса на три, на четыре часа, они поднимают и гонят в койки, умеют заставить бежать и стоять, раз и навсегда запомнить, что место зубной щетки от мыльницы справа! — зверем бросаться на полосу препятствий, часами работать на ключе, тренажере и на память учить полотнища плотных схем. Ротой правят командиры смен, а тех в хвост и в гриву греют главстаршины. Офицерские кителя командиров взводов являются матросу не часто. Кавторанг, командир роты, далек как адмирал; от кавторанга капитан-лейтенанты выходят с черным омутом в глазах, а матросу высшее начальство — мичман.

Старшина девятой роты акустиков мичман Семен Михайлович Бе́зрук был известен горестным анекдотом. В ту самую минуту, как помощник командующего флотом переступил с инспекцией «комингс» (порог) роты и дневальный оглушительно рявкнул «смирно», от сотрясения воздушной среды перегорела лампочка в матовом стекле над столом дневального. Помкомандующего да командир отряда — это два адмирала, а в ордере двух адмиралов — добрый десяток капитанов первого ранга, а капитанов прочих рангов — не счесть, и когда эта невиданная свита с готовностью обступила стойко выпучившего глаза дневального и помкомандующего с утомленным раздражением спросил: «Лампочка — не светит? Старшина роты — без рук?!» — произошло непоправимое. Застывший натужно на отлете маленький мичман дрогнул. Пронырнув во мгновение ока свод высокого начальства, вскинулся перед адмиралами, кинул к фуражке, шитой у известного на Корабельной стороне портного, руку и радостно крикнул:

— Так точно! Мичман Бе́зрук!

Роту адмирал смотреть не стал.

Капитаны разных рангов утирали слезы.

— …Ну и шо? И долго ты так будешь тыкать? — скучно сказал мичман, остановись в один из первых дней возле подсменного дневального. Дневальный, здоровый лоб, сердито замахивался десантным ножом и всаживал его что было сил в банку. Лезвие образца сорок второго года впивалось в дерево на два пальца и дальше не шло. — …Машет и машет. Пошли такого дурня часового снимать… Дай сюда.

Щуплый маленький мичман переложил рукоятку в ладони поудобней, внезапно молодо и хищно навис над банкой и, почти без замаха, только дрогнув спиной, — всадил финку в двухдюймовую доску по рукоять.

— …А то машет и машет: сил много. А ты не рукой, спиной. — Через десять минут стараниями четырех дневальных банка вся была истыкана насквозь. — Ну вот, — так же скучно сказал мичман. — А то машут, машут… Баночку теперь зашпаклевать и покрасить. А за порчу казенного имущества каждому — два наряда.

Каждый из этих нарядов означал изнурительную работу, но и они не могли затенить ошеломление.

Ножом владеть нужно было уметь.

Как и шваброй.

Швабра флотская — надежная, отполированная матросскими мозолями дубина, к которой особым образом крепятся несколько распущенных по нитке полутораметровых обрезков каната. От вида каната зависят вид и назначение швабры. Есть грубые, для грязной приборки швабры тяжелого манильского троса, есть обыкновенные — смоленой пеньки, есть для легкой полировки — почти невесомые, белые, пушистого сизальского волокна.

Намоченную хорошую швабру не каждый снесет на плече. Ее долго и старательно отжимают, после чего, распустив, шлепают во всю длину на палубу. Швабру толкают вперед, тянут на себя, делая с каждым движением полшага вбок. Даже при швабре средней легкости через пять минут — с непривычки — спина мокрая. В Учебном после двух погонных метров швабру мыли, отжимали — и опять все сначала. Когда в первую субботу роту увели смотреть кино, а Валька по глупости остался, чтобы написать письмо, и таких сообразительных набралось человек восемь, дежурный по роте старшина второй статьи Довгань выстроил их свистом в дудку на средней палубе. «Была команда в кино. Не хотите? Будем крутить другое кино. У меня лирическое настроение». И велел прошвабрить палубу пятнадцать раз. Конечно, он шутил: взмокшие и отупевшие, они успели за полтора часа прошвабрить среднюю палубу только восемь раз. По трапам с грохотом возвращалась рота. Валька бессильно опустился на колени, вынул белый, утром выданный платок и потер палубу. Платок был чист. Валька тер палубу платком — двумя руками, изо всех сил, свирепея от непонимания, но платок сохранял непорочную белизну. Камень палубы ехидно блестел. Байки про то, как после приборки пускали по палубам фуражки белым чехлом вниз, оборачивались правдой. И Довгань, как выяснилось, не шутил: оставшиеся семь раз швабрили после поверки.