Долгая навигация - [36]

Отряженные на хоздвор пилить какие-то доски, увлеклись перекуром, и двуручную пилу уволок оставшийся неизвестным, но, вне сомнения, справный матрос. Пила-то была — дрянь: ржавая, неразведенная и без ручек, которые пришлось наспех выстругать самим, по, вручая ее, Безрук полчаса объяснял роль и значение пилы в ротном хозяйстве… Короче, оглянулись — нет пилы.

Три часа и двенадцать минут не сходил вечером мичман с пьедестальчика, говоря о пиле.

Отрабатывая свои шестнадцать нарядов на четверых, они сложили песню, которую потом с удовольствием распевала вся рота: «Закрутись ты в рог, железная пила, для чего меня маманя родила?..» Эта песня на время вытеснила даже знаменитую «Река-речонка, милая девчонка…». Шестнадцать нарядов были отработаны, но когда кто-либо из четверки попадался на глаза мичману, тот поджимал губы и отворачивался — очевидно, едва удерживая гнев. Прощение заслужили лишь после того, как, работая в городе на взломке асфальта, прихватили брошенную каким-то раззявой кувалду. Зачем нужна в роте кувалда, никто сказать не мог, но мичман был счастлив… На работы срывали из классов часто. В обширном хозяйстве Лазаревских казарм вечно требовалось что-то подмазать, оштукатурить, выбелить, сломать, возвести заново, разгрузить и покрасить; город был еще более хлопотливым хозяйством. Работали на складах, грузили уголь, таскали металл. Копая канаву на свиноферме в Инкермане, Валька нашел подкову. День был мокрым и дрянным, грунт — сплошной щебенкой, сыпался дождь, и подкова пришлась на серенькое настроение как нельзя кстати. Подкова сулила удачу. Зеленели под дождем февральские крымские склоны, и петухи орали так, словно то был последний день в их вздорной и путаной жизни. Кто-то из ребят смотался в лавку за сигаретами, привезли обед. Валька вытер лицо бескозыркой, сунул подкову в карман рабочей шинели — и забыл. После ужина в роте дунули в дудку, выстроили работавших на канаве: какой матрос нашел подкову? «Я». Ты? А ступай в баталерку до мичмана.

— …Но зачем? — кричал Безрук.

Валька добро вздохнул.

— Счастье.

— Счастье!.. — щуплый мичман бегал в ярости по баталерке. — Счастье! Боже ты мой! Твое счастье мене по лысине гукнуло!.. — и закричал, страдая: — Дур-рак, а не матрос!

Баталеры ничком лежали на куче шинелей, мелко вздрагивая от хохота. Когда шинели забрасывали на верх стеллажей и мичман в шитой на Корабельной стороне фуражке лично распоряжался работой, подкова вывернулась из кармана и шлепнула его по макушке.

— …На! Забирай свое счастье — и катись.

Хранение личных подков порядками учебного отряда не предусматривается. С неменьшим успехом Валька мог бы хранить в тумбочке лошадь. И, попросив у подсменного дневального тесак, он ушел не спросясь на задний двор, сыскал кусок не залитой асфальтом земли, вырыл ямку и закопал подкову. Она и сейчас там лежит.

9

Разводы с музыкой.

Под полотнищами серых стен с отбитой снизу беленой полосой — разомкнутый строй оркестрантов, предвечернее солнце. Медь. «…Наши деды! и прославились в боях! Легендарный Севастополь!..» Разводы с музыкой: дежурство и вахта, в черном блеске сукна караульный взвод. Ленточки на ветру.

Разводы полюбились Вальке предвещением вырванных из сутолоки суток. После плещущей меди наступал отрешенный покой.

Великое одиночество часовых.

Март.

Вслед за мартом просвечивал в зорях апрель. Литая, удобная тяжесть вороненой машины Калашникова, жестковатое родное тепло бушлата. Город серел, всплывая к рассвету, лишался теней. В нешелохнувшейся тишине, обрызгивая камень росой, размывались алость и празелень неба. Севастопольские занятия шли к концу, было от этого беспокойно и немножко грустно. У каждого где-нибудь на последней странице конспекта имелся любовно вычерченный календарик, в нем с тщательной неумолимостью вымарывались день за днем, непрожитых дней оставалось все меньше — несъеденных каш, несбитых сапог. Валька, сидевший у окна, прочертил на подоконнике легкую карандашную линию и разделил ее на отрезки — по числу отпущенных на выучку дней. На две высокие иголки насадил бумажные флажки. Военно-Морской означал выпуск на флота. С каждым днем на восемь миллиметров приближался к нему красный треугольный вымпел. Подоконник был длинен. По стеклу стекали струйки дождей; жарко синело за рамами небо. Смена с нетерпением следила за флажками. Ночами, когда Валька, дневальный по учебному корпусу, заходил в класс, подоконник с флажками, освещенный уличным фонарем и разрисованный тенями веток, походил на генеральную карту сражения. Дневальства по корпусу были лучше караулов. Сдав смену, можно было уйти к чугунной ограде и часами, гася сигарету за сигаретой, глядеть на город в ночных огнях, на мерцавшую внизу бухту. Звонили часы на Матросском клубе. Светящуюся рябь огней на воде прорезала узкая черная тень: кто-то уходил в море… ее молчаливость и легкость, с какой скользила она по огням, завораживали… Днем эта бухта была бухтой рабочей. Корабли отдыхали в ней, грузились и красились, чинились, дымили, пошумливали, — просто и пестро, по-домашнему. В перемену из классов бежали смотреть: кто пришел, кто ушел. У ограды курили, споря о флотских делах. В общих чертах представление о кораблях было ясным: роба навыпуск, берет — и вольность. За неласковую зиму учебного отряда плечи у всех раздались, растянув парусину рубах. В пустые выходные дни натасканному телу без нагрузки было скучно… Разводы с музыкой; зацвел белым плеском миндаль, и отцвел. Спеша, разбрасывалась щедрая зелень. И снова на крейсерах у стенки грянули такты «Славянки».