Долбаные города - [30]

— Ты только представляешь, сколько на свете мертвецов? — мечтательно говорил Леви. Он шел, чуть пошатываясь.

— Калев, например, — ответил я, и, сделав шаг, оказался совсем в другом месте. Я обернулся и увидел, что мы в таком черном лесу, с деревьями, вонзившимися в звездное небо, как острия мечей. И с этой точки зрения, подумал я, звезды — это раны. Они казались мне желтоватыми, и я подумал о гное.

Я так хорошо помнил свои мысли, словно в них и была соль сна. Я подумал о гное, а потом о том, как не соответствует этот образ хрустальной чистоте звезд. Мне отчего-то стало страшно, и первым моим импульсом было убедиться, что с Леви все в порядке. Но вместо него передо мной стоял Калев. Половина его головы была снесена выстрелом, я видел мозг. Уцелевший глаз был лимонно-желтым, отчего я сразу подумал о лимонаде, и о том жарком дне, когда Калев был еще жив.

Теперь-то сомнений не было, его рот был чуть приоткрыт, и я видел зубы, измазанные кровью.

— Зомби из тебя второсортный, — сказал я. — Не напугал бы третьеклассницу.

Но коленки у меня тряслись.

— Где Леви?

Если Леви нет — нужно его найти, во снах все сложное становится таким простым.

— Он должен быть здесь, я потерял его.

— Ты думаешь, что все это шоу? — спросил Калев. Голос у него был гнусавый, почти неузнаваемый. Где-то далеко заиграла популярная песенка, она зудела в моей голове, и я не мог вспомнить, как же она называется и какие там слова. Я посмотрел под ноги и увидел толстых, желтых, блестящих личинок, они вгрызлись в землю, и были как звезды, но — с обратной стороны. Сверху, из-под пелены черной земли, они выглядели бы именно так. Большие бескрылые светлячки.

Калев взял меня за руку, и ладонь его оказалась холодной, а вот пальцы — лихорадочно горячими. Правая рука, подумал я, он держал в ней пистолет, эти пальцы нажимали на курок. Они были такими неподатливыми.

— Куда мы идем? — спросил я. — Мы идем туда, где Леви?

Между стволами деревьев я увидел зарево огней, музыка становилась громче, запахло сладким попкорном и чем-то еще, тоже сладким, но скорее больничным.

— Шоу века, — сказал я. — Мы опаздываем на него?

— Мы все равно опоздаем, — ответил Калев. — Я уже опоздал.

— Где Леви? Он на месте?

— Его место в первом рядом. Но почему ты не спрашиваешь, где я?

Мой взгляд снова вернулся к отсутствующей части черепа Калева.

— Потому что тебя нет, — ответил я. — Зачем ты сделал это? Почему, Калев?

— Потому что я был в программе. Она называется «Все звезды». У меня был маленький номер. Я ничего не значил.

— Просто закуска, — сказал я, думая о попкорне.

Калев кивнул, и мне показалось, что мозг его колыхнулся. Кусочек жира в сетке сосудов — все его сознание.

— А что будет? — спросил я. — Знаменитые телки в полупрозрачных платьях? Мартини? Кому-нибудь вручат «Оскара»?

Калев пожал плечами. Я увидел, что тень его в неверном, далеком свете намного длиннее, чем ей полагается быть.

— Эйлин Уорнос, например. Ты хочешь посмотреть на нее в прозрачном платье?

— А то. Она — хористка?

Я никак не мог вспомнить, кто такая Эйлин Уорнос, какая-то актриса? Певица? Что она пела и пела ли что-нибудь вообще?

— Но почему в лесу? — спросил я. — Это не место для шоу. Где они рассадят зрителей?

— Есть подземный партер. Ты тоже будешь сидеть там. Я помахаю тебе со сцены.

Голос его казался глухим и очень далеким, отчего-то мне показалось, будто я говорю с Калевом по телефону. Желтый свет, льющийся из-за деревьев, казался слишком сильным, и я подумал о зареве, которое поднималось над Аламогордо.

— Будет все, — продолжал говорить Калев. — Хористки, химикаты, бесплатные напитки, этнические чистки, голод, и эти маленькие бутерброды.

— Канапе? — спросил я.

Калев кивнул. Я старался переступать через желтых, светящихся, толстых личинок, обходить земные звезды, но Калев шел прямо по ним, и они вспыхивали под его ногами. Маленькие взрывы.

— Мне нужно найти Леви. Он весь дрожит. Никто не придет, если меня не будет рядом.

— Ты слишком много думаешь об этом. Впереди столько всего.

Я споткнулся о длинный, извивающийся корень. Вполне типичное для меня событие, разве что не хотелось упасть на личинок, копошащихся в черном покрове гнилых листьев. Я полетел вниз и выпустил руку Калева. Он крикнул:

— Мы и так опаздываем, Макси, а я еще должен выступить! Ты не можешь кинуть меня здесь!

И эти последние слова будто бы правда принадлежали Калеву, и я подумал, что глаз его, единственный уцелевший глаз, должен снова стать серым, человеческим. Мне стало очень холодно, и я понял, что лежу в яме. Как леволиберальный интеллектуал четырнадцати лет от роду я, конечно, подумал о расстрельном рве, но это оказалась отдельная, вполне отвечающая моему индивидуализму могила. Из нее мне тоже были видны звезды. Я попытался выбраться из ямы, и для этого мне пришлось встать на гроб. Земля была заледенелая, такая твердая, что ранила пальцы. Я выбирался долго, грязно ругаясь и периодически сваливаясь обратно. Наконец, я обнаружил себя на нашем городском кладбище. Могила располагалась под крючковатым деревом, зимой оно казалось фантазией Тима Бертона, но к лету неизменно зеленело и становилось, может быть, самым красивым деревом во всем Ахет-Атоне, с кроной шикарной, как волосы Вирсавии, когда она распускала их.