Долбаные города - [32]

Мы сели за стол на их тесной, уютной кухоньке, а миссис Джонс стала петь какую-то веселую, диссонирующую с ситуацией песенку, и я подумал: чокнется она, или все-таки нет? А миссис Джонс ни о чем не думала, она была увлечена приготовлением оладушек из магазинной смеси, и все время доливала молока в миску, так что Леви даже сказал:

— Наверное, хватит.

— Прикольный комментарий, — сказал я. — Можно считать сразу несколькими способами.

А потом я увидел, что миссис Джонс плачет над миской. Мне захотелось ее обнять, но она была взрослая женщина, и я вдруг засмущался.

— Миссис Джонс, — сказал я, смотря на ее трясущиеся плечи. Я все-таки встал и даже обнял ее, и почувствовал удушающую смесь запаха пота и дезодоранта. Она была теплой и дрожащей, как маленькая девочка. Обалденно было ощущать себя педофилом и геронтофилом одновременно.

— Все в порядке, — сказала она. — Все в порядке.

Но ничего не было в порядке. Леви сказал:

— Нам так жаль.

Миссис Джонс еще некоторое время терпела мои объятия, а потом спросила:

— Вы будете оладьи с медом или с кленовым сиропом?

— С медом, — сказал я, а Леви ответил:

— С кленовым сиропом.

Завтракали мы молча, терзали неровные, политые сладким оладьи. Одновременно подгоревшие снаружи и сырые внутри, они заработали место в фонде золотых метафор моего состояния после гипомании. Я заставил себя съесть половину, а Леви сосредоточено снимал ложкой кленовый сироп.

Миссис Джонс сказала:

— Спасибо, что пришли, правда.

А пахнут оладьи, подумал я, очень хорошо. Ну точно лучше, чем миссис Джонс. Я наткнулся на взгляд ее покрасневших глаз, увидел розоватые белки с прожилками пухлых сосудов, и мне стало не по себе.

Я спросил:

— А где все-таки ваш мистер Джонс?

— На работе, — повторила она, и я понял, что он ушел. Я отчего-то почувствовал на своих плечах всю тяжесть мира, словно это я был виноват в том, что ее бычок урулил из стойла после того, как их сын застрелил двоих человек. Кроме того, может дело было в оладьях. Нельзя взять смесь «Мистер Кто-То-Там», приготовить из нее цемент для пытки грешников и остаться безнаказанной.

Я сказал:

— Все не будет в порядке, миссис Джонс. Но вы сможете жить с тем, что все не в порядке. Ну, знаете, этого хотел бы Калев.

Вот ты лицемер, Макси. Калев хотел пустить себе пулю в голову, и он сделал это. Теперь можно до бесконечности примерять на него любые клишированные фразы, и он больше не скажет «нет». Этим мертвецы хороши.

Леви сказал:

— Вам нужно ко врачу.

И за сим проглотил свои утренние таблетки.

— Это правда поможет, — добавил он. — Хотя сейчас так не кажется.

Мы сидели с ней еще некоторое время, затем она сказала:

— Ну, мне надо собираться на работу.

Тоже, конечно, соврала. И я подумал: надеюсь, ты не хочешь покончить с собой. Может, твой муж уже застрелился в каком-нибудь мотеле, в номере прямо за неоновой вывеской, в котором невозможно уснуть. Каков отец, таков и сын, и все такое.

— Пожалуйста, — сказал Леви. — Держитесь.

— Да, если надумаете убить себя подумайте дважды.

Миссис Джонс задумчиво кивнула мне в ответ, и это ее спокойствие было дополнительным показателем того, насколько далеко от Земли она находилась сейчас.

Подумайте дважды, потому что кое-кто уже совершил такую ошибку. Самого худшего я, конечно, не добавил. Миссис Джонс выпроводила нас с Леви, мягко, но настойчиво. Мы вышли из дома Калева и увидели, как она села у окна, похожая на старушку.

— Думаешь, убьет себя?

— Только не предлагай ставить на это деньги.

— Предлагаю. Мне как раз нужно купить карамельки для Калева.

Леви посмотрел на меня, как на чокнутого (хе, таким я и был).

— Калеву больше не нужны карамельки.

— Это как сказать.

Мы зашли в магазин, затем я поведал Леви о своем сне и понял, что он вызывает у меня куда больше эмоций, чем казалось на первый взгляд. Внутри все перекручивало, сжимало, как будто мои внутренние органы решили стать ближе друг к другу. Я закурил и увидел, что руки у меня дрожат.

Леви сказал:

— Стремно, Макси.

— А тебе что снилось?

— Мне снилось, что симпатичная блонди предложила мне водить роботомашину, и я случайно разрушил Токио. Ну, знаешь, как Годзилла. И там было столько неоновых вывесок, и все такое трешовое и яркое, и мне было здорово, скорость чувствовалась, и все такое прочее.

Леви рассказывал восторженно, и у меня поднялось настроение, хотя, учитывая, что мы были на полпути к кладбищу, это было удивительно. Мимо нас по пустой улице проехал мусоровоз, а мусорщик помахал нам рукой. Леви скривился, а я крикнул:

— Доброе утро!

Мусорщик унесся в конец улицы, оставив после себя сладковатый запах отходов благоустроенной жизни, а мы свернули к кладбищу. За ночь выпало много снега, и пейзаж с могилками за оградой хотелось встряхнуть, как снежный шарик.

— Как насчет того, чтобы посетить тихое место этим ранним утром? И я не про донорский центр Ахет-Атона.

— Я знаю, что тебе нужно туда.

— Ты помнишь, где он лежит?

Леви кивнул, и я понял, как нам обоим странно было это слышать. Я спросил у себя, перестану ли я когда-нибудь удивляться, и не нашел ответа. Господь Бог до меня тоже не снизошел. Я открыл низенькую калиточку, и она надсадно скрипнула, словно бы мы ее разбудили. Кладбище раскинулось передо мной, как эпичнейшее полотно. Правда, художник был совершенно без фантазии, но его творение можно было назвать батальной панорамой несколько после битвы.