Долбаные города - [17]

Я выключил камеру, и Леви сказал:

— Ты простоял тут почти десять минут.

— А я остановился? Прости, я увлекся.

— А я нет, я знаю эту историю.

Я посмотрел на симпатичную кудрявенькую девушку, теребившую юбку, сидя на пухлом диванчике. Глаза у нее были заплаканные, а лицо внимательное. Она явно ко мне прислушивалась. Я подмигнул ей.

— У вас все точно не так плохо!

Она улыбнулась уголком губ и принялась рыться в сумке. Наверное, одна из тех невротичек, которые бояться поехать окончательно.

— Видишь, если я хоть кому-то помог, все было не зря! Вот как выглядят чокнутые, леди!

Леви потащил меня дальше, и мы замерли напротив нашего кабинета под номером девятнадцать. Девятнадцать — мое счастливое число. Девятнадцатого я родился, может быть, девятнадцатого я даже умру, а это, как известно, два самых важных дня в жизни человека.

Кабинетом нашу комнату назвать было сложно. Вероятнее всего, она существовала до перестройки кинотеатра под психологический центр и содержала в себе усталых работников, делящихся размышлениями о зарплате и погоде. Иными словами, это была комната отдыха. Она была тесной, так что пространства едва хватало для наших стульев. Козел обычно сидел в кресле у окна и наблюдал. На полу лежал симпатичный ковер, на стенах висели картины с успокаивающими морскими мотивами, и чайничек с подсветкой стоял в углу, лежали вазочки с печеньями, на небольшом столике были карандаши и краски, и много бумаги для выражения тайной агрессии и застарелых страхов. Мы, правда, давным-давно не рисовали, может потому, что Козел ничего не понимал в искусстве.

Так вот, все уже собрались, а мне нравилось приходить позже других, потому что тогда я чувствовал себя главным героем.

— А вот и я!

— А вот и он, — мрачно подтвердил Леви. Козел отвел взгляд от окна, сказал:

— О, а я думал, что кого-то не хватает.

— Не врите, вы обо мне не думали.

Козел задумчиво кивнул. У него были глаза завязавшего алкоголика, с желтоватыми белками, но не припухшие, а потухшие. Он носил усы щеточкой, намекавшие на возможность установление им тоталитаризма в нашем уютном обществе, однако безвольный подбородок даже этот намек на внушительность несколько сглаживал. Никто не знал, сколько Козлу лет, но мы все сходились на мысли, что его лучшие годы уже позади.

Я занял свое место, с удовольствием вытянул ноги, заулыбался чокнутым, а потом понял: что-то не так.

— Серьезно? — спросил я. — У нас новенький?

Я подумал, может быть, я ошибаюсь, может быть, Господь решил подшутить надо мной и помешал своей большой всемогущей ложкой мой мозг, и все как-то замутилось. Значит так: нас всегда было пятеро. Группа существовала уже четыре года, и я был последним новеньким. Леви привел меня в эту группу, сказав, что тут весело. Сам он в ней торчал с первого дня ее основания и держал всеобщую омерту о том, что Козел профнепригоден и эмоционально выгорел лет десять назад. В общем, в успешном и сытом Новом Мировом Порядке, открытом для тоталитаризма нового исторического типа, было здорово участвовать в чем-то таком простом и отстойном, как неудачная групповая терапия. Это давало некоторую свободу. В общем, да, пятеро. Кроме меня и Леви — Рафаэль, классический интроверт в худи с капюшоном, с мечтами о творческой профессии и интересом к контркультуре семидесятых. Рафаэль был примечателен своим лицом мерзавца. У него были большие, светлые глаза, всегда холодный взгляд, впалые щеки подростка, стесняющегося съесть свой ланч при одноклассниках, и высокий аристократический лоб. Если бы я снимал с чокнутыми фильм, то Рафаэль получил бы роль избалованного, богатенького мальчика, благодаря фактуре. Однако суть его была совершенно противоположной. Он был чрезмерно тревожный, мрачный, нелюдимый подросток с обостренным территориальным чувством, или как это называется, когда тебе могут вмазать за то, что ты сел на его стул.

В общем, над Рафаэлем я много смеялся, но он мне нравился, в особенности этой своей хрупкостью перед обстоятельствами ежедневной социализации.

Еще одна чокнутая тоже провалила тест на пригодность для жизни в обществе, правда, совсем иным способом. Ее звали Лия. Когда мы впервые встретились, напомню, мне было двенадцать, Лия сказала вот что:

— Мне нравится твое лицо. Трахну тебя, пожалуй.

То были крайне, даже по моим меркам, необычные слова для двенадцатилетней девочки. Лия не училась в нашей школе, в отличие от других чокнутых, распределенных по двум параллельным нашему классам. И это была, пожалуй, самая лучшая услуга, оказанная когда-либо институтом надомного образования нашему обществу.

Лия сидела, закинув ногу на ногу, как та дамочка из «Основного инстинкта», и я был уверен, что если она решит переменить позу, то я увижу больше, чем хотел бы. У Лии было аккуратное, гибкое, худенькое тело, она была похожа скорее на статуэтку, ну, знаете, сувенирные балерины, выполняющие противоестественные па. Изящество ее маленького тела несколько сглаживала косуха с чужого плеча, в которой было, кажется, пулевое отверстие. Леви говорил, что Лия сняла ее с трупа своего парня, когда убила его. Я говорил, что не стоит лжесвидетельствовать, девчуле, наверное, неприятно, что мы считаем ее менеджером дьявола по злу в среде подростков Ахет-Атона. И, знаете что? Я спросил у нее про курточку.