Доктор Захарьин. Pro et contra - [70]
Отныне обозлённый на весь свет профессор подолгу скрывался в принадлежавшем ему загородном имении, чтобы «парализовать», согласно его собственным рекомендациям, «главные вредоносности города».[413] В хорошую погоду он в одиночестве или сопровождении пожизненно преданного ему Голубова бездумно прогуливался, приволакивая искалеченную ногу, по пустым аллеям посаженного по его указаниям парка, а в ненастье, если верить современникам, удобно располагался в своём одноэтажном деревянном доме, обдумывая способы приращения накопленного капитала и компенсации финансовых потерь. Такое времяпрепровождение полностью соответствовало извечному принципу московского купечества: свои деньги считать не наскучит. Но даже там, в сельской тишине, вдали от городской суеты и разбушевавшихся в университете страстей его донимало порой тихое презрение коллег.
Однажды терапевт из Никольской земской больницы, находившейся на 16-й версте Петербургского шоссе, за пару недель вылечил от малярии горничную его супруги. Восхищённый успехом своего бывшего студента, Захарьин заехал к нему в больницу и, не застав его на месте, оставил ему визитную карточку, отогнув, как полагалось, один её угол. Земский врач был, конечно, польщён, но с ответным визитом промедлил из осторожности: «Общественное мнение, возбуждённое против Захарьина, диктовало отбросить правила личной учтивости и руководствоваться приговором передовых кругов общества и студентов».[414]
Соблюдая евангельские заветы, о которых он слышал в церкви, хотя сам их так и не прочитал, оскорблённый профессор попытался простить обидчика, но не смог. Он понимал, что его расхождение с коллегами и студентами становится всё более необратимым. Все чаще принимался он размышлять о бесконечных происках завистников и недоброжелателей, о недостойных студентах, отвернувшихся от него, как говорили в редакции «Московских Ведомостей», «слепо повинуясь тайным внушениям», и вообще о бренности его земной славы. Однако оценивая собственные перспективы, он не видел впереди никакого просвета. Как сказал впоследствии Даниил Хармс, «так и мы иногда, упадая с высот достигнутых, ударяемся об унылую клеть нашей будущности».
Зато отставной профессор готов был бесконечно обсуждать с единичными своими посетителями тему грядущего величия державы: «Ему рисовалась чудная картина могущественного расцвета Российской империи, сохранившей в буре времён свои драгоценнейшие исторические духовно-нравственные традиции и возвысившейся благодаря им над всей вселенной на благо всех народов, мирно соревнующих между собой не вследствие каких-либо компромиссов и трактатов, а вследствие единой, непререкаемой воли стоящего под сенью Православной Церкви Самодержавного Русского Царя».[415] Мегаломанические фантазии тайного советника Захарьина редакция «Московских Ведомостей» воспринимала с неизбывным восхищением.
Между тем факультетскую терапевтическую клинику с 1 сентября возглавил экстраординарный профессор Попов, а уже 30 сентября московский обер-полицмейстер отправил в Департамент полиции копию новой «гектографической прокламации» Союзного Совета: «В нынешнем 1896 году, как и следовало ожидать по ходу событий, кафедру факультетской терапевтической клиники занял Попов, тот самый Попов, который был ближайшим поводом ко всей прошлогодней так называемой Захарьинской истории, достаточно известной обществу. Оставляя с позором кафедру Московского университета, Захарьин не мог не сделать этого последнего скандала и, вопреки общему мнению всего студенчества, провёл из «мальчиков» своего кандидата. Знал ли Попов о себе общее мнение студенчества? Захотел ли он с ним считаться? <…> Он знал о мнении студенчества, но, пренебрегая им или, очевидно, не понимая его значения, он, подобно своему патрону, заявил, что и в пустой аудитории он всё-таки будет читать (если даже будут три слушателя). Очевидно, нравственные пощёчины отскакивают от некоторых из наших профессоров».[416]
Тут университетская администрация пришла к выводу, что студенты окончательно распоясались, и обратилась за содействием к Московскому охранному отделению. во второй декаде ноября 1896 года полиция задержала 56 студентов. О произведённой карательной акции попечитель Московского учебного округа проинформировал ректора Московского университета с бесстрастием прирождённого чиновника, умудрённого недюжинным педагогическим опытом: «В ночь на 17 ноября, на основании параграфа 21 Высочайше утверждённого в 14 день августа 1881 года Положения об усиленной охране, обысканы и арестованы упомянутые в прилагаемом при сем списке члены студенческого “Союзного Совета” и лица, замеченные в агитации среди своих товарищей к беспорядкам».
