Доктор Захарьин. Pro et contra - [43]

».[263]

Захарьин, в свою очередь, внимательно следил за успехами столичного коллеги, фиксируя в памяти каждое новое перемещение Боткина по иерархической вертикали: совещательный член Военно-медицинского учёного Комитета (1869), лейб-медик (1870), тайный советник (1877), председатель Общества русских врачей в Петербурге (1878), кавалер орденов Святого Станислава 2 степени (1865), Святого Владимира 2 степени (1872) и Святой Анны 1 степени (1874). Свои чувства по этому поводу московский авторитет не афишировал, но в отдельных его репликах слышалось глухое раздражение: «Я не могу, как Сергей Петрович (Боткин), осмотреть человека в какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут и дать своё заключение, – объявил Захарьин одному из пациентов. – Мой мозг не так создан; чтобы разобраться и дать самому себе отчёт в болезни, мне необходимо два-три часа времени».[264] «Боткин больше лаборант, чем клиницист», – заметил он однажды в разговоре с Шервинским.[265] В «интимных беседах» с Голубовым он именовал себя «реалистом в духе Лаэннека», а Боткина – всего лишь «романтиком», увлёкшимся ещё в университете «врачом-философом» Иноземцевым, и нередко цитировал в связи с этим генералиссимуса Суворова: «Ты, брат, тактик, а я – практик».[266] Однако от публичных выступлений против лейб-медика Захарьин воздерживался. Случай пришёл ему на помощь в феврале 1879 года, когда в клинику Боткина поступил дворник Артиллерийского училища Наум Прокофьев.

Осмотрев больного, профессор определил «лёгкий спорадический случай чумы» и счёл необходимым подвергнуть его строгой изоляции. Поскольку симптоматика патологического процесса у дворника чрезвычайно напоминала чуму, достоверной микробиологической диагностики которой в те годы ещё не существовало, Боткин имел все основания для выделения «своеобразной картины лёгкой инфекции». Через несколько десятков лет Плетнев пришёл к заключению, что Наум Прокофьев страдал «доброкачественным чумоподобным заболеванием» – туляремией.[267] Но тогда, как только слухи о «чёрной смерти» просочились за стены клиники, обывателей столицы охватила паника. Одновременно в петербургском высшем свете поднялась волна негодования против Боткина: его объявили «шарлатаном», действующим на руку правительству Великобритании и разоряющим Российскую империю.[268] Когда же дворник совершенно оклемался, а две медицинские комиссии для успокоения публики назвали его болезнь «идиопатическим бубоном», разгорелся невероятный скандал, капитально раздутый прессой: «Позабыв его [Боткина] заслуги перед русской наукой и обществом, позабыв его безупречную за долгие годы деятельность и жизнь, его обвиняли не только в ошибке, со всяким клиницистом, конечно, возможной, или [в] неосторожности, а даже в измене отечеству и разыскивали, с какой целью он мог это сделать. Чрезмерная консервативная подозрительность покойного Каткова указала эту цель в биржевой игре».[269]

Действительно, Катков проявил незаурядное усердие в поношении Боткина. Редактору «Московских Ведомостей» достаточно было порой только бросить на кого-либо свой мутно-серый взгляд, который Василий Боткин называл «стёртым пятиалтынным», чтобы уличить несимпатичного ему человека в неблаговидных помыслах. Он регулярно кропал печатные доносы на политических противников и просто неугодных ему лиц, а негласные изветы посылал непосредственно императору.[270] Теперь же он беспардонно утверждал, будто Боткин «напустил тревогу исключительно ради спекуляции», чтобы уронить на бирже курс рубля и сыграть на его понижение, и прогнозировал ужесточение торговых и таможенных правил со стороны европейских соседей Российской империи.

Мало того, Катков с присущей ему развязностью поставил под сомнение диагностическое мастерство Боткина: «Страх, овладевающий людьми в таких случаях, вовсе не соразмеряется с действительною опасностью, а сам создаёт опасность там, где её нет. И вот у нас без достаточного повода, даже наперекор очевидности, возбуждается и поддерживается этот столь вредный и для общественного порядка, и для благосостояния каждого страх. Медицинский авторитет сначала заочно, не имея положительных данных, провозглашает плохо исследованную болезнь индийской чумой, чёрной смертью, а потом, встретив довольно обыкновенный случай сифилиса, поспешно, не слушая возражений, объявляет, что это чума, что чума, стало быть, в Петербурге. <…> Фальшивая тревога, причинённая курьёзным и прискорбным случаем с сифилитиком Прокофьевым, которого профессор Боткин с таким невероятным легкомыслием признал за больного чумой, у себя дома, конечно, не замедлит улечься, но случай этот, как видится, не останется без международных последствий, далеко не так скоро изглаживающихся».[271]

Поскольку Катков уверенно распознал у Наума Прокофьева сифилитическую природу заболевания, хотя понимал в патологии не больше ломового извозчика, вступившего в перебранку с нерасторопным прохожим, вполне закономерен вопрос: кто же его консультировал? Может быть, Катков ангажировал Захарьина, своего многолетнего страстного почитателя, на роль персонального медицинского советника и тот немедленно обвинил Боткина и в неспособности установить правильный диагноз, и в спекуляциях на бирже? Ведь лицам с выраженной истерической составляющей в характере свойственно приписывать другим собственные недостатки и неблаговидные поступки. Но, может быть, Захарьин сам предложил Каткову свои услуги, дабы уязвить и унизить петербургского соперника? во всяком случае спустя пятнадцать лет его лучший ученик Голубов, разбирая особенности московской и петербургской клинических школ, не случайно обмолвился о «люэтической инфекции» у Наума Прокофьева.