Доктор Захарьин. Pro et contra - [40]

Фактически именитый профессор занимался мародёрством, но изобретённый им способ выкачивания денег из простодушных пациентов исправно функционировал на протяжении многих лет. И робевшие перед ним больные, и бесхитростные студенты благоговели, в сущности, перед диковинной тужуркой, наивно полагая, что надета она на мудреца, и не догадываясь, что профессор, на которого они смотрели снизу вверх, был не велик, а всего лишь многозначителен. Важную роль играла здесь и российская автократическая традиция: чем хуже тот или иной чиновник исполнял свои прямые обязанности, тем дороже ценил он свои услуги и тем чаще искали его помощи многочисленные просители и подобострастные поневоле клиенты.

В сознании Захарьина, рождённого и воспитанного в условиях крепостного права, всегда существовал особый культ порядка, что означало беспрекословное повиновение вышестоящим. Придуманный им анамнестический метод исследования был предназначен прежде всего для лиц, с детства обученных трепетать перед всякой администрацией и ни в коем случае ей не перечить, ибо любая попытка возражения старшим по чину несла в себе семена крамолы. Он допускал только одну форму обращения с окружающими – взаимоотношения величавого руководителя и серой массы подчинённых. Превратив место службы в подобие собственного поместья, а сотрудников в челядь, Захарьин и вёл себя соответственно: с ординаторами и ассистентами он держался, как важный армейский начальник с денщиками, а с больными – как барин, заехавший за оброком в свои владения, с принадлежавшими ему крестьянами. не случайно во второй половине XIX века большим успехом у московских докторов пользовалось выражение: «Нет в мире хуже сволочей, чем начальство из врачей».

Немецкий философ Людвиг Фейербах в середине XIX века констатировал: «Совесть теснейшим образом связана с состраданием и покоится на ощущении или на убеждении в истинности положения: не делай другим того, чего ты не желал бы, чтобы тебе делали другие. Больше того, она есть не что иное, как сострадание, но обострённое сознанием того, что оно есть виновник страдания».[252] Однако в сатрапии Захарьина речь могла идти только о выгоде и выручке, а такие понятия, как сочувствие или соболезнование, были просто-напросто изъяты из обращения. для его молодцов, усердно подражавших своему шефу, старинный тезис, согласно которому занятия медициной принуждают к гуманности, представлял собою такую же абстракцию, как галактическая плоскость или космический ветер. Стремление к обогащению заменяло им врачебные идеалы, а лакейская кичливость – чувство собственного достоинства. Усвоив манеры своего наставника, его ученики (каждый в меру отпущенных ему способностей) старательно воспроизводили тактику Захарьина в иные времена, не уставая славить его имя и с присущей эпигонам напыщенностью повторять: «История как лучший судия никогда не забудет его заслуг перед страной и университетом».

V. Претендент на титул лучшего врача страны

Бороться за свою славу – что может быть утомительнее?

Евгений Шварц. «Обыкновенное чудо»

Сколько бы ни глумился Захарьин над нижестоящими, позволить себе какую-нибудь резкость, какой-нибудь выпад против лиц, равных ему по социальному положению, или тем более против особ, превосходивших его по рангу, он не осмеливался даже в состоянии явной дисфории. С ними профессор, общепризнанный самодур, вёл себя как человек совершенно здравомыслящий и отменно любезный. Никто не знал, чего стоило ему стреножить свой необузданный нрав. Но иногда ему приходилось сдерживать себя годами. Какие бы противоречивые чувства ни возбуждал в нём коллега Сергей Петрович Боткин, формально взаимоотношения двух ведущих клиницистов Москвы и Петербурга оставались неизменно нейтральными.

Счастливый соперник

Потомок крупного оптового чаеторговца, Боткин никогда не испытывал нужды, не умел экономить деньги и не стремился разбогатеть. Он родился и вырос в Москве и учился не в провинциальной гимназии, а в частном пансионе, где служили замечательные преподаватели, часть которых заняла впоследствии профессорские кафедры. На формирование его характера и мировоззрения основное влияние оказал старший брат Василий Боткин – публицист, критик, переводчик, человек либеральных взглядов, друживший и с Грановским, и с Герценом, и с другими видными литераторами того времени. В результате последние годы сумрачного царствования Николая I (1848–1855) будущий знаменитый врач провёл, можно сказать, в самой гуще интеллектуальной жизни Москвы.

В отличие от Захарьина, в молодости одинокого и замкнутого, а в зрелости экспансивного и деспотичного, Боткин с юных лет и практически до конца своих дней выделялся добродушием и общительностью, ровным весёлым характером, беззлобным остроумием и необыкновенной, порой удивлявшей окружающих любознательностью, присущей людям от природы высокоодарённым, для кого творческая деятельность иной раз важнее хлеба насущного. Этот «баловень счастья», по выражению Сеченова, был моложе Захарьина на два с половиной года и Московский университет окончил тремя годами позже него; тем не менее он постоянно опережал своего антипода и в усвоении врачебных знаний, и в клинических исследованиях, и в карьерных достижениях.