Доктор Захарьин. Pro et contra - [35]

Целитель

Информационный шум, поднятый при жизни Захарьина слухами и анекдотами о беспримерном его сумасбродстве, но искусном врачевании, сразу после кончины профессора поддержала российская печать. В прессе Москвы и Петербурга замелькали статьи о недюжинном педагоге, воспитавшем тысячи врачей, о феноменальном клиницисте, умевшем «каким-то гением угадывать тайны больного организма», о необыкновенном целителе, всегда готовом помочь человеку, не всякому, разумеется, а только лицу с достаточными средствами. Отдельные репортёры всё-таки увидели в нём «высшее олицетворение меркантильного направления во врачебной деятельности», но эти осторожные критические вкрапления совершенно терялись в общем потоке славословий.[218] Особенно отличилась тогда газета «Московские Ведомости»: «Если мы будем говорить в частности о родной науке, которая будто бы стоит на одном уровне с западноевропейскою, то окажется, что иллюзия этого высокого уровня создалась благодаря четырём, пяти выдающимся учёным, действительно могущим соперничать со своими западными коллегами. К их числу принадлежит и Захарьин».[219]

Вслед за журналистами своими эмоционально насыщенными воспоминаниями поделились с публикой ученики и единомышленники почившего профессора.[220] Они говорили об основателе особой Московской клинической школы, о преподавателе, который «поднимался поистине до высоты гениальной», о чутком враче, обладавшем неотразимой логикой, и обаятельном лекторе, излагавшем сложные вопросы патологии очень просто и доступно, лаконично и образно. Складывалось даже впечатление, что обращались они не столько к современникам, сколько к будущим поколениям. И в самом деле были услышаны. Спустя полстолетия, в период непримиримой борьбы против «низкопоклонства» перед западной культурой и за отечественные приоритеты в мировой науке два профессора, Гукасян и Российский, завершили построение легенды о самом авторитетном российском терапевте и «крупнейшем деятеле медицинской науки», вписавшем «немало блестящих страниц» в курортологию и бальнеологию, в учение о сифилисе и туберкулёзе лёгких, в «научное обоснование пользы» кровопусканий и слабительных средств.[221]

Наиболее весомым вкладом Захарьина в диагностику внутренних болезней его советские биографы считали так называемый анамнестический способ исследования, внедрённый профессором в свою повседневную практику. Суть данной методики заключалась в детальном выяснении всех условий обыденной жизни пациента, всех его ощущений, всех обстоятельств, связанных с перенесёнными ранее заболеваниями и текущим патологическим процессом. С этой целью Захарьин важно и неторопливо, по одному и тому же некогда заведённому шаблону опрашивал больного, требуя от него короткого и конкретного ответа на каждый поставленный вопрос и делая периодически глубокомысленные театрализованные паузы, как бы дававшие профессору возможность ассимилировать реплики пациента.

Потаённый смысл этого действия раскрыл впоследствии психиатр Яков Боткин, один из бывших слушателей Захарьина: «Исследование больного всегда было длинное и утомительное. Всё равно, нужно оно было или не нужно, и больной выходил из святилища потный, как из бани. Производилось оно всегда с необыкновенной серьёзностью, методичностью, всегда по определённому плану и производило впечатление действительно какого-то священнодействия или таинства. Эта процедура, как своего рода культ, всегда поражала как необразованного, так и образованного пациента, возвышала в его мнении великого врача-целителя, поселяла в его пациентах безграничное к нему доверие. В сущности говоря, эта процедура составляла косвенное внушение, чем в своё время чудеса производили жрецы в храме Эскулапа и где сложный культ составлял всё, так как в порошках и в других средствах жрецов ничего, кроме гнили, не было».[222]

Иной точки зрения придерживался французский профессор Юшар, утверждавший, что у московского авторитета расспрос поднимался «до уровня искусства».[223] Это выражение биографы Захарьина, начиная с профессора Голубова, наперебой цитировали в своих публикациях, явно не сознавая, что никаких шансов возвыситься до степени искусства анамнестический метод исследования никогда не имел, поскольку в исполнении главы Московской клинической школы расспрос неизменно опускался до уровня допроса.

Консультируя больного, Захарьин выступал фактически в роли государственного чиновника, облечённого властью и наделённого правом снимать необходимые для клинического следствия показания. После общения с ним больные находились обычно в состоянии опустошённости. Те из них, у кого чувство внутренней независимости ещё не атрофировалось, именовали консультацию Захарьина «истязанием», а те, кому ощущение постоянной униженности было привычно сызмала, испытывали признательность к профессору, снисходившему до педантичного выпытывания мельчайших подробностей существования российского обывателя. И не было здесь различий между купцами, недавно освобождёнными из крепостной зависимости, и должностными лицами, ибо, как подметил маркиз де Кюстин, полуобразованные российские чиновники «в душе разделяют все предрассудки простонародья и все предубеждения знати, не обладая ни энергией первых, ни мудростью вторых».