Доктор Захарьин. Pro et contra - [34]

Стремление московского медицинского авторитета отдохнуть на венском стуле через каждые несколько шагов лейб-хирург Вельяминов воспринимал как одну из причуд «этого умного, но большого фокусника». В своих мемуарах о смертельной болезни императора Александра III Вельяминов отзывался о Захарьине с явной иронией:

«В Ливадии все дорожки в парке были усыпаны галькой, вследствие чего при проезде экипажей вызывался очень громкий и неприятный шум, поэтому вокруг дома Государя был строго воспрещён проезд каких бы то ни было экипажей и телег, – всё, что было нужно, приносили на руках, но Захарьин заявил, что он не может приходить на консультации от себя пешком, хотя это не превышало полверсты. Поэтому ему два раза в день подавали коляску, в которой он торжественно приезжал во дворец. Он требовал, чтобы во дворце на площадках лестницы были для него поставлены венские стулья, один из коих должен был стоять перед дверьми при входе в приёмную – он садился на эти стулья на минуту и якобы отдыхал, а на последнем стуле собирался мыслями. Служители его ненавидели и иногда этих стульев не ставили; раз я увидел, как Захарьин, поднявшись наверх и не найдя стула перед дверью, страшно рассердился, сбежал с лестницы, схватил стул, быстро снёс его на верхнюю площадку, присел и вошёл в приёмную при нескрываемых улыбках прислуги. Я рассказал эту сцену Государю, и он от души смеялся».[213]

Анекдотические действия Захарьина перед приёмной императора отнюдь не исключали возможности развития у него атеросклеротического сужения артерий нижних конечностей. Вместе с тем строгое соблюдение многолетнего ритуала с расставленными на каждом лестничном пролёте стульями, притом обязательно венскими, представляло собой, в сущности, гипертрофированную форму защитного поведения и свидетельствовало о наличии у Захарьина навязчивых идей, первоначально спровоцированных, надо полагать, трудностями послеоперационного периода.

Фактически навязчивые мысли постоянно присутствовали в его сознании задолго до операции и проявлялись первоначально агорафобией – в данном случае навязчивым страхом всевозможных дорожных бед и передряг. Позднее к этой фобии присоединились стойкий страх переутомления и переохлаждения оперированной ноги и безосновательный страх простудных заболеваний. В 1891 году, когда он взял несколько уроков бактериологии у прозектора Войтова, блестяще защитившего докторскую диссертацию в Институте Пастера, к его предыдущим страхам добавились мизофобия (боязнь пыли и «нечистоты») и бактериофобия. С того времени душевное состояние Захарьина неплохо иллюстрировали безыскусные описания его капризов и причуд в мемуарах и корреспонденции современников.

Как только 17 января 1894 года Захарьин прибыл в Петербург по вызову министра императорского двора, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев доложил Великому князю Сергею Александровичу: «Захарьин не выезжает из дворца, но он уже сразу закапризничал. Положили было его очень хорошо на запасной половине, на середине лестницы. Тут ему показалось холодно. Он надел тёплые сапоги. Заставили все окна. Но он потребовал другого помещения, и теперь его поместили наверху в коридоре». На другой день, 18 января, Победоносцев вновь проинформировал Великого князя: «Чудак Захарьин сидит наверху и никуда не трогается из дому. Боится простудиться!» В следующем послании, от 19 января, Победоносцев дополнил своё прошлое донесение: «Он [Захарьин] нынче доволен помещением. Тепло очень, но он сидит в валенках и не трогается с места. Первый, говорит, мой выезд отсюда будет на Николаевский вокзал и в Москву. По лестнице 100 ступенек – я не могу ходить, а лифта боюсь – из него поднимается холодный воздух».[214]

В мае того же 1894 года Захарьин ошеломил великосветское общество, когда осмелился впервые в жизни попробовать банан. «А потом, – сообщила императрица Мария Фёдоровна своему августейшему супругу, видимо, сдерживая улыбку, – он выпил чаю прямо из чайника. Единственный верный способ, чтобы не заглотнуть пыли и микробов».[215]

В октябре 1894 года пришёл черед лейб-хирурга Вельяминова испытать лёгкое потрясение, смешанное с недоумением. Заглянув как-то в помещение, выделенное Захарьину в Ливадии, он обнаружил, что кровать профессора стояла посреди комнаты. Как пояснил сам Захарьин, осенью (в «бархатный сезон», как выражались позднее) на Южном берегу Крыма он боялся «сырости стен».[216]

Последний штрих в эту клиническую картину внесли студенты. По воспоминаниям одного из его бывших слушателей, в 1890-х годах, когда Захарьин читал лекцию, демонстрируя, как обычно, заранее подобранного с такой целью пациента, кто-либо из ординаторов профессора держал наготове склянку с одеколоном. Стоило профессору прикоснуться к больному, как этот ординатор неслышно взмывал на кафедру, чтобы обильно полить парфюмерным дезинфицирующим раствором похолодевшие руки Захарьина, рискнувшего мужественно притронуться к пациенту ради наглядности учебного процесса.[217]

Навязчивый страх прикосновения, создававший впечатление гротескного обряда, был, в сущности, не более нелепым, чем прочие фобии Захарьина, хорошо известные его друзьям и коллегам, ученикам и даже лицам, не получившим врачебного образования. Тем не менее никто из них не задумывался об ипохондрической природе его переживаний, его ритуалов и эскапад, его агрессивности и деспотизма. за ним прочно закрепилась репутация уникального самодура.