Доктор Захарьин. Pro et contra - [33]

Инфантильное пристрастие к сладкому он удовлетворял за счёт больных чуть ли не с первых дней своей частной практики. Сохранились воспоминания о том, как в самом начале 1860-х годов молодой врач Захарьин пользовал Мамонтову: «Захарьин часто заходил лечить, а то и навещать Веру Степановну, которая его баловала; зная, что он любил сладкое, всегда имела наготове коробочку конфет на случай его прихода. Захарьин, шлёпая своими толстыми губами (как делал всю жизнь), спрашивал: “Вера Степановна, а где же мои конфеты?” — “Там, в шкафу, Григорий Антонович”. Он шёл и доставал и съедал в один присест! Эту привычку он сохранил до конца жизни. Когда он был знаменитостью и ему платили по сто рублей за визит, запасали и коробку “захарьинских” конфет».[207]

Собственных гигиенических и диетических рекомендаций он, видимо, не придерживался и от избытка шоколадных конфет и малоподвижного образа жизни обзавёлся изрядным животом (впрочем, классическим когда-то атрибутом высокого начальства). Теперь на его пасмурном лице с острым носом, напоминавшим клюв хищной птицы, и плохо постриженной подкрашенной жидкой бородой застывало нередко выражение неизбывной усталости. Его суровый, а то и презрительный взгляд из-под густых черных бровей подчас вселял в больных не столько надежду на выздоровление, сколько тревогу и смятение. Присутствовавшему на одной из его консультаций Амфитеатрову он показался «человеком в состоянии крайнего удручения и нравственного, и физического, чем-то жестоко и безнадёжно раздражённого и срывающего своё гневное сердце на каждом встречном»; притом советы свои он цедил «таким злым тоном, точно все его несправедливо в чём-то обижают».[208]

За фасадом этого «состояния крайнего удручения» скрывались нараставшие у него с возрастом психопатологические расстройства. Его по-прежнему пугали всякие дорожные инциденты, поэтому до своего загородного имения, расположенного в четырёх верстах от станции Химки и в двадцати верстах от Москвы, он добирался медленно и долго в привычной пролётке. Жене в собственной коляске, запряжённой парой молодых лошадей, надлежало тащиться следом, ровно в сорока шагах позади. Если это расстояние немного увеличивалось, на Захарьина накатывал приступ раздражения, если сокращалось, ему казалось, что ещё минута – и он получит удар дышлом в спину. Поговаривали, будто столь осторожный способ передвижения он выбрал из опасения железнодорожных катастроф.[209] Если такая молва имела под собой основание, то какие же мучения он должен был испытывать, выезжая в другие города, и прежде всего в Петербург, чтобы проконсультировать какую-либо важную особу или самого императора.

Сильнее различных транспортных угроз его страшили простудные заболевания, из-за чего он предпочитал не пользоваться баней, да и больным советовал только обтираться водой – летом ежедневно, а в остальные времена года не более одного раза в неделю. Уже в самом начале октября он не выходил из дома без зимней шапки и шубы с приподнятым, чтобы не продуло, бобровым воротником. В той же шапке и в той же шубе его встречали на улице и в тёплом апреле, когда уже зеленела трава.

Непременной принадлежностью его туалета были валенки; эпизодически он влезал в них и летом. По уверению профессора Голубова, его шеф даже по императорскому дворцу расхаживал в длинном, наглухо застёгнутом пиджаке, в мягкой некрахмальной рубашке и, разумеется, в своих излюбленных валенках. В таком облачении его биографу Гукасяну чудился, вероятно, какой-то протест или во всяком случае выражение «независимого и достойного поведения» Захарьина в любой обстановке. Более того, в его жизнеописании Гукасян утверждал: «При посещении дворянских, купеческих семей и даже царской фамилии Захарьин никогда не надевал фрака и белого галстука и не расставался со своим наглухо застёгнутым пиджаком».[210]

Действительно, приглашённый в Петербург для оказания врачебной помощи Александру III в январе 1894 года, Захарьин попытался как-то раз пройти по коридору в своих деревенских валенках, но после строгого внушения министра императорского двора немедленно запихнул ноги в положенные по этикету сапоги.[211] При необходимости Захарьин без колебаний оставлял дома и свою персональную униформу в виде долгополого пиджака, похожего одновременно и на патриархальный сюртук, и на местечковый лапсердак. Об этом свидетельствовало, в частности, письмо императрицы Марии Фёдоровны, отправленное Александру III из Москвы 10 мая 1894 года: «Захарьин вошёл в поезд нарядно одетый, во фраке и с орденской лентой, но сразу снял всё это и сел завтракать».[212]

Диковинное пристрастие Захарьина к валенкам современники объясняли, как правило, ишиалгией – болью в ноге по ходу седалищного нерва. Можно допустить, однако, что у профессора, перешагнувшего пятидесятилетний рубеж, постепенно формировалось атеросклеротическое поражение магистральных артерий нижних конечностей, проявлявшееся синдромом перемежающейся хромоты с зябкостью ног и удивлявшей окружающих потребностью присесть после каждого лестничного пролёта. Патологический процесс такого рода в XIX столетии ещё не умели диагностировать.