Доктор Гарин - [9]

— Хорошо… — Она вздохнула, потёрла узкие ладони, опустила плети тонких, гнущихся, как лианы, рук на подлокотники. — Интернат для будущих политиков. Вы представляете, что это такое.

— О да. Представляю. Да и в генном инкубаторе я был пару раз. Студентом.

— Мне одиннадцать лет. Интернат… Обыватели уверены, что политик — это публичность, умение ярко выступать, быстро и уверенно формулировать, остроумно и нагло отвечать на подколки журналистов. А политика — это не публичность, а…

— Принятие решений. И ответственность за них.

— Конечно. Но для того чтобы принять решение, его надо высидеть.

— Как яйцо!

— Именно! Нас с малолетства учили науке высиживания. Собственно, ради этого мы и были созданы таким необычным способом. В интернате я прошла через многое. Бывало, поведут нас на прогулку по городу, а мальчишки дразнят: эй, попки, когда жопами станете? Никто тогда не называл нас pb[12].

— Ну, в школе тоже всех дразнят. Меня дразнили «Гарин-татарин». Хотя я русский.

— Гарин-татарин… — произнесла она по-русски. — Это трогательно. В интернате я испила горькую чашу сиротства до дна. От депрессий спасала только учёба. У нас были замечательные педагоги, нас готовили серьёзно. Занятия, занятия… Они шли непрерывно, но не однообразно. Наш директор был по-настоящему творческой личностью. Усидчивость нам прививали творчески. Мы изучали биологию в лесу, математику и латынь — на берегу нашего озера, римское право — в нашем античном музее. Нам многое, многое дозволялось. Конечно, нас наказывали, иногда даже публично секли по попам, нашим рабочим местам, а как иначе? Но мы были свободнее обычных школьников. Нас готовили к долгой и серьёзной жизни на благо общества. В старших классах нам уже преподавали университетские профессора. Курс мировой литературы нам читал профессор Гольденбруст, замечательный педагог, великий книгочей с огромной памятью, новатор и настоящий фанатик своего дела. Однажды, рассказывая про детство Гаргантюа, для иллюстрации он решил нам устроить целый перформанс: привёз сервированный стол с жареной свиной тушей, привёл с собой женщину невероятной толщины, назвал её своей невестой, затем сам разделся, взял чашу с топлёным свиным жиром, облил им невесту, заплакал, затопал ногами, стал звать маму…

— Ангела, ближе к делу. — Гарин забарабанил по столу тяжёлыми пальцами.

— Да, конечно. Извините, я отвлеклась… Это случилось во время урока по социальной ориентации. Мне вдруг захотелось в туалет, я встала, как обычно, сказала «извините» и вышла. Как вы знаете, туалет у нас был общий, нам, pb, нечего прятать друг от друга, мы писаем попами. Идя в туалет, я вдруг услышала странные звуки из спортивного зала. Дверь его была приоткрыта. Любопытство, как вы знаете, одна из моих врождённых черт…

— И это прекрасно.

— Я вошла в приоткрытую дверь. Спортзал был пуст. Странные звуки долетали из подсобки, где хранился спортинвентарь. Я разобрала голос завуча, сурового и строгого человека, и одного из нас, Николя. Завуч что-то делал с Николя, чего тот не хотел. Завуч словно давал ему быстрые команды: «Да! да! да!», а тот хныкал: «Нет! нет! нет!» И почему-то где-то совсем рядом, что самое удивительное, лаяла какая-то собака, где-то прямо под окнами, и лаяла ровно в такт этим «да! да! да!». Гав, гав, гав, да, да, да, гав, гав, гав, да, да, да, как пулемёт. Я подошла осторожно, заглянула в замочную скважину и увидела… я увидела, как… как… этот завуч…

Ангела вдруг затряслась мелкой дрожью. Настолько мелкой и быстрой, что контур её круглого тела размылся. Только руки вцепились в подлокотники кресла и оставались неподвижными.

Гарин взирал на метаморфозу пациентки с невозмутимостью. Ангела даже уже не тряслась, а вибрировала, ровно и сильно, словно трамбовочная машина. Платон Ильич взял папиросу, закурил, встал и подошёл к окну. Солнце уже стояло высоко, дрозды перестали токовать, в кедрах раскинувшегося за окном бора перекликались другие птицы.

— Скажи мне, верная жена, дрожала ль ты заветной дрожью? — вполголоса продекламировал Гарин, заложил руки за спину и, попыхивая папиросой, покачался на титановых ногах.

Сильное апрельское солнце сияло в золотой оправе его пенсне.

Когда Ангела перестала трястись, он уже гасил окурок в пепельнице.

— Ну, вот… опять… — тяжело задышала пациентка.

— Ничего страшного. — Он помахал рукой, разгоняя дым над столом. — Это полезно для ваших мышц.

— Всегда так… некстати… стыдно…

— Не волнуйтесь, это же не эпилепсия.

— Я знаю, но… — выдохнула она, — никак не могу привыкнуть.

— Это ваша благородная дрожь. Европа помнит её.

— Доктор, что же мне делать с лающими людьми? — Ангела стала трогать свои огромные, покрасневшие, обвисшие щёки.

— Что делать? — забарабанил он по столу и вдруг яростно, грубо и громко залаял ей в лицо. — Ааф! Аааф! Гааав!!

Она в ужасе откинулась в кресле, закрыв глаза руками. Но он схватил эти два бледных побега, отнял от глаз:

— Хватит! Довольно спектакля, сударыня! Хватит вра-а-а-ать!!

Ангела разрыдалась. Гарин встал, обошёл стол и грозно навис над ней своей ветхозаветной бородой и грозным носом:

— Сколько можно дурачить меня?! Голубушка, я вам не флейта! Не контрафагот! Я доктор Гарин, чёрт побери!! И играть на себе не позволю!