Дочки-матери, или Во что играют большие девочки - [7]

– Но, мама, ведь у тебя тоже куст сирени. Скоро зацветет!

– Сирени? Наверное… Чего я только не придумывала! Снег сойдет – и ничегошеньки не видно. Вот Лидия Федоровна – такая молодец. Если бы ты видела: такой цветник!

(Я видела, разумеется; люпины, георгины.)

– Но, мама, помнишь, тебе же грамоту давали за благоустройство. И даже, кажется, была в газете заметка. «Наш Северо-Запад».

Мама неуверенно отзывается. Она не помнит. Кусок земли под северным балконом, в самом деле бросовый и несчастный, закиданный отвалами, пропитанный реагентами, все-таки много лет процветал ее заботами. Были времена, когда, не дозвонившись, я знала, что она внизу, в компании привязанной на длинном поводке собаки, возится со своими десятью квадратными метрами ничейной земли или поливает свой цветник с балкона с помощью приделанного к крану в ванной шланга.

Балкон, понятное дело, был также ухожен, унавожен и блистал.

И были грамоты из управы и даже – видела сама – заметка в муниципальной газете.

Эти важные вещи начала нулевых стерлись из памяти, но осталось огорчение, что все труды напрасны… Со временем, я вижу, стирается весь нарратив, вся цепочка причин и обид. Но мысль садовая навсегда связана с идеей несправедливости мироустройства. Раньше это была целая сага, во много колен – от маминого отца, не разрешавшего ей сажать на даче сирень, через невестку, перекопавшую розы на клубнику, к соседке сверху, ревновавшей к успехам палисадника, к ремонтным рабочим, спилившим на ограде балкона железные балясины под цветочные горшки…

Впрочем, стоп. Это уже я. Это я не так давно, позвонив, застала маму в агрегатном состоянии «не брани меня, родная». Был капремонт, все как-то сумели с рабочими договориться, и только мама и ее сосед, ровесник и тоже балконный садовод, не посмели спорить – и остались с голыми железными балконами, без цветов. Она боялась, бедная, что я ее отругаю.

Как я впитала обиды маминой ботанической саги. Ничего, что она забыла все изгибы. Теперь их помню я.

Помню эту дорожку, эту борозду на пластинке, в которой всегда застревает игла.

Но и с этой дорожки мы научились уходить.

– Ну что, – говорю, – давай поплачем о нашей садовой судьбе. «Я садовником родился. Не на шутку рассердился».

Мама улавливает суть. Она смеется.

– Все цветы мне надоели, кроме!

Ах! Что с тобой? Влюблен! В кого?

Ах!

Екатерина Корсунская. Где ж девался тот цветочек, что долину украшал [5]

– Хочется петь, а петь не с кем. Поэтому я пою про себя. Я когда ложусь спать и нужно уснуть, начинаю свой, второй голос тянуть, а первый слышу, чтоб вступить.

Мы с мамой живем в одном городе, но сейчас карантин, мы не видимся и только два-три раза в день говорим по телефону и в Zoom… Маме девяносто два года.

– Всегда оно во мне звучало. Даже не могу тебе это объяснить. Шила, убирала, гладила, бывало, и грядки полю – и пою. Я и здесь-то, в Нью-Йорке, – на кухне готовила или гулять идем – все время голосила. Но ведь у меня мама такая же была. Помню, стоит умывается и поет. Вообще, у нас же мама, папа, Женя, Варя, ты и я, шесть человек, все пели. Да еще папа твой. Да Женины обе девочки и Вера – это десять, тетя Маруся и дядя Геша – двенадцать. Бывало, девятого августа на день рождения отца собирались все, готовили стол там нормальный, садились, и потом только-только по первой, по второй – и понеслась, начали петь, начали плясать. У двухэтажного дома народ высыпал и слушал, целая толпа всегда стояла – знаешь, двухэтажный, как идешь на край деревни, на Волхонку. И пока мы не переставали беситься, всё слушали. А слышно, в вечернем воздухе, знаешь, как слышно. Ой, какой там воздух был в Торбееве, боже мой! Я такого воздуха нигде не пробовала.

Торбеевский дом смотрел на широкий луг, посередине его росла старая ветла, и мимо нее шла тропа «в город» – мама родилась там, в Богородске, переименованном два года спустя в Ногинск. Главная улица деревни отворачивала от большой дороги к городу и заканчивалась у старого сада на Волхонке, внутри которого стоял усадебный дом князей Волконских.

– А ты помнишь, как дорожкой с Волхонки от ручья идешь вверх-вверх на холмик и там была сосна высоченная? Стояла одна, наверно, было ей лет двести, называли ее «сосна Ваньки Каина» – говорили, будто его повесили на ней. Песню ты знаешь? Мы с тобой ее пели. «В саду ягодка-малинка под закрытием росла, свет-княгиня молодая с князем в тереме жила – а у князя был слугою Ванька-ключник молодой (мама выпевает “клюшник”), Ванька-клюшник, злой разлушник, разлучил князя с женой! Князь дознался, догадался – как ты понимаешь, свои же донесли – посадил Ваньку в тюрьму. Ах вы слуги, мои слуги…» Ну, давай первый голос, давай!

Я вступаю:

– «…Слуги ве-ерные мои, вы подите приведите Ваньку-клюшника ко мне!»

Мама запевает снова:

– «Во-от ведут – давай! – ох и ведут Ваню-у-ушу на шелковом поясу! Ты скажи…» Ну, какого дьявола ты отстаешь-то?

– Это звук отстает в интернете, мам, это не я!

И продолжаем вместе:

– «…Ох и скажи, Ваню-у-уша, сколько лет с княги-иней жил?»

– «Это знает…» – запевает мама, и я подхватываю: «…князь, подушка да перина пухова».

– «Еще знает…» – запевает мама, и я подхватываю: «…князь, подружка, свет-княгиня молода».