Дочки-матери, или Во что играют большие девочки - [8]

– Ты сваливаешь на технику, – говорит мама, – а на самом деле ты или текст не знаешь, или чего-то. Да-да, моя птичка!

После революции в бывшем барском доме открыли школу – там в двадцатых годах моя бабушка на танцах встретила деда (игравшего в маленьком оркестре на мандолине вальс, польку и падеспань), в тридцатых училась мама, а в семидесятых жила летом я, ходила в строю по липовым аллеям и ненавидела танцы и пионерские лагеря.

Когда я думаю о женщинах нашей семьи, я представляю себе такую линию: бабуся, мама и я, три припаянные друг к другу фигурки, как в игре в настольное поло. На моей дочке линия спотыкается. Я и сейчас подробно вижу вросший в землю дом маминого детства, его печку, кровать с кружевным подзором и двумя высокими белыми подушками, ведро с водой из колодца, рукомойник и керосинку на кухне, слышу, с каким звуком залипала обитая ватой и дерматином дверь в сенях, помню, как кололся и пах лугом матрас, который дед набивал сеном, и вкус райских яблочек с дерева у крыльца – созревая, они становились почти прозрачными и косточки были видны на просвет. Моя дочка летом жила на даче под Нью-Йорком, смотрела, как по стриженой лужайке выходят к дому дикие индейки, в жару включала кондиционер, а торбеевский дом сгорел, и описать его нельзя.

– Во-первых, все в одной комнате, трое детей и двое родителей. Во-вторых, голод, холод и незнамо что. В пристройке невозможно было жить, кругом были дыры, все продувалось, да и у нас мы по два раза в день топили печку. И я от этого очень страдала… Старалась ни с кем не сдруживаться, ото всех шарахалась как черт от ладана. Ведь не то что не могла домой привести, а боялась показать свой дом, который стоял как полная развалюха, ты помнишь? Забыть нельзя.

Когда в шестидесятые годы мои родители получили квартиру в кирпичной хрущевке на Дмитровском шоссе, бабуся приехала на новоселье, оглядела единственную изолированную шестиметровую комнату, где стояла моя кроватка, и сказала: «Ребенок живет в раю». В этой квартире мама клеила обои, расставляла посуду в горке, шила занавески, вешала на стены эстампы и говорила, что не понимает, как все это может быть мне неинтересно.

Я думала: мне нечего написать о маме. Мама – это плацента, детское место, питание и дыхание. Но дыхание – это пение.

Мы всегда пели. Пение было главным нашим разговором. Остальное – мамина ежедневная забота: не слишком ли поздно вернусь, «пошла с мокрой головой!», «что ты себя измызгала, как тряпку половую, ты себя на помойке, что ли, нашла, и так ты загружена выше головы, нельзя так безоглядно!», и вопрос «хорошо ли ты одета?» всегда означал «тепло ли?». Она так беспокоилась за меня, что постепенно я перестала ей рассказывать, что со мной происходит, чтобы не волновать ее. Но когда мы пели, это был другой разговор. У мамы на стене висит фотография: я, двенадцатилетняя, сижу рядом с ней, пою и смотрю на нее, скосив глаза и открыв рот, с обожанием и восторгом, а она, в фартуке, поет с закрытыми глазами, с сосредоточенным лицом, глядящим внутрь себя.

Мама мне часто шила. Черно-золотой «Зингер» достался ей от свекрови, моей бабушки. Было скучно подолгу, не двигаясь, стоять на тоскливых примерках, пока она подкалывала подол булавками или наметывала белыми нитками швы. Она кроила из отрезов, которые ей удавалось по случаю схватить в магазинах, или перешивала из своего. Новую белую куртку с капюшоном я отдала подруге Ленке, у нее не было ничего на осень, – но мама тогда обиделась, рассердилась, заставила вернуть, правда, куртка, по ее словам, уже превратилась в тряпку. А в сшитом ею длинном пальто на ватине, которое запиралось, как дом, я прожила три холодные зимы в Костромской области. Но она расстроилась, когда приехала меня летом навестить и узнала, из чего сделан мягкий пуфик на балконе.

Переехав в Нью-Йорк, мама первое время тосковала без швейной машинки, но все же так и не купила ее тут – одежду стало легче найти в магазине, чем шить самой.

– Ты, конечно, не обижайся, но я тебе одну вещь скажу. Вот этот костюм спортивный, что ты купила мне, помнишь?

– Нет.

– Ну, черные брюки и куртка такая. Ты знаешь, там погончики эти – есть в них что-то грубое. Не знаю, не красит он меня совсем. Брюки я вообще не носила, а с куртки я, к сожалению, сняла эти погончики – но ты возьми у меня его и подаришь кому-нибудь. Или сама будешь носить?

– Нет, мам, я не буду.

– Ну отдашь. Но мне все равно нужен такой костюм – но только чтобы он был симпатичный. А то я надела эту куртку черную, посмотрела в зеркало… И еще мне нужна куртка джинсовая, как та, которую ты мне купила сто лет назад – я тебе уже давно говорю про это, ты забыла.

– Мам, я не забыла, я смотрела же!

– Ну да. Вот купи мне такую, но только, пожалуйста, симпатичную, чтобы мне шла, – такую, как ты умеешь купить, если думаешь об этом.

В мамином детстве в доме тоже была машинка «Зингер», ножная. Бабуся шила соседям и всегда что-то перешивала и лицевала двум дочкам и сыну. Даже при мне она еще садилась за нее и, в такт нажимая на ажурную ножную педаль, строчила и пела: «В маленькой светелке огонек горит, молодая пряха у окна сидит…»