Дочери человеческие - [5]

— Это большое несчастье, — продолжал он, так и не дождавшись от Евы ни единого слова. — Когда дети хоронят родителей, — большое горе. А когда родители хоронят детей… Никому бы этого не дождаться, даже врагам нашим!

Провизор поднял на Еву усталые в красных прожилках глаза.

— Фунт мятных лепешек для Фриды? Я помню Фриду совсем ребенком, она и тогда любила мятные лепешки. Да-да… Фрида могла бы выйти замуж, будь она побогаче. Когда человек богат, он может себе позволить быть некрасивым и даже злым. Но быть некрасивой бедной девушке… Такой лучше не родиться на свет. Я очень рад, что у меня нет дочерей, все сыновья. С мальчиками легче, мне не надо готовить приданое. Я не завидую вашему отцу: полный дом девчонок. И каждой надо приданое! Боже мой, с ума можно сойти от таких забот. Вот если вы будете умницей, если сумеете угодить своему дяде Боруху… Это будет большое счастье для вашей семьи.

Ева протянула руку и взяла с чашки весов фунтик с конфетами. Разговорившийся провизор рассеянно следил, как она укладывает покупку в корзинку, но затем спохватился, вежливо подал синюю коробочку с порошками для реба Боруха.

— Передайте мои пожелания.

Но Ева не уходила, и провизор, направившийся было в заднюю комнату, выжидательно приостановился.

— У него есть… сестры? — Ева и сама не знала, зачем она это спросила.

— Сестры? У кого должны быть сестры?

— Я говорю о Савве… Кто у него теперь остался?

— Вы спрашиваете про этих Русетов? — Провизор вернулся к стойке. — Такое большое несчастье, ай-ай! Теперь их осталось двое: Савва и бабушка, мать его матери.

— У него нет сестер?

— А почему у него должны быть сестры? У него нет сестер и нет братьев. Он был единственным сыном. А я бы не сказал, что это счастье, когда ты один как палец.

Окно комнаты, в которой спала Ева, выходило на крышу амбара. Узкое, зарешеченное, оно почти не пропускало света. Комната была темной, пустой и холодной. На стенах пучились флюсами обои ржавого цвета. У одной стены стоял раскорякой пузатый рассохшийся комод, у другой — железная кровать; у окна — плетеный стул, да еще был табурет, на котором стояли белый эмалированный таз и такой же белый эмалированный кувшин для умывания.

Сидя у окна, Ева смотрела, как на черепичную крышу амбара сыпались желтые листья акации. И было удивительно глухо во всем том мире, который окружал Еву.

— Ева! — Кашель и одышка мешали старому Боруху излить на домочадцев обиду за свой страх. — Прячетесь…

Но тут поспешил на помощь визгливый голос Фриды:

— Ева! Ева!

Ева отвела взгляд от бесшумно танцующих листьев и вышла из комнаты.

Борух сидел в своей качалке у окна гостиной. Еву почему-то поразило, что вот и старый Борух сидел у окна и смотрел, как облетают акации. Она впервые подумала, что Борух одинок, и впервые пожалела его.

— Где ты была, Ева?

— Там… в комнате, где я сплю.

— И что ты делала?

— Я смотрела… Я тоже смотрела в окно.

— Почему «тоже»? — удивился старый человек. — Почему «тоже», Ева?

— Но вы же смотрите в окно, — ответила Ева. — И я тоже смотрела.

— Я смотрю в окно? Откуда ты взяла, что я смотрю в окно?

Теперь удивилась Ева:

— Но вы же сидите у окна!

— И что с того? Я могу сидеть у окна, но мне вовсе незачем смотреть в окно. Что я там могу увидеть интересного? Что ты увидела через свое окно? На кого ты смотрела? Там же видна только крыша амбара. Может, кто-то залез на крышу?

— Но ведь сейчас листопад, — тихо сказала Ева.

— О чем ты говоришь, Ева? — Борух даже приставил ладонь к уху. — Я что-то тебя не понимаю. О чем ты говоришь?

— Листья… Я смотрела, как опадают с акации листья.

— Что она там бормочет, ты слышишь, Фрида? Может, ты понимаешь, о чем говорит Ева?

А Фрида ответила:

— Вы и сами хорошо слышите, реб Борух.

— Но какое ей дело до листьев? Скажи, какое твое дело до листьев, Ева? Листья с акации!.. А если с клена?

— Листья с клена уже облетели.

— Нет, ты только послушай ее, Фрида! А что, если она ненормальная, эта самая Ева?

— Вам виднее, реб Борух, — коротко ответила Фрида.

В комнате застыло тягостное молчание. Борух поглядывал то на Еву, то в окно, пытаясь разрешить для себя какую-то загадку. Фрида, поджав губы, быстро вязала на спицах теплый набрюшник для хозяина и казалась поглощенной своей работой. Ева смотрела в пространство и думала о Савве, о его покойной матери, которой она никогда не видела, и о словах провизора: «А я бы не сказал, что это счастье, когда ты один как палец…»

— О чем ты думаешь, Ева?

Вопрос Боруха застал ее врасплох, она оглянулась на старого больного человека, своего родственника, и ответила искренне:

— Сегодня умерла мать Саввы Русета.

— Кто это Савва Русет?

— Слесарь, который ставил замки в вашем доме.

— А тебе какое дело до его матери?

— Но она же умерла, — упрямо повторила Ева. — И осталась ее старая мать.

— Чья мать умерла, а чья осталась?

— Умерла мать Саввы Русета, а осталась мать его матери. Бабушка.

— Так почему у тебя болит голова о чьей-то бабушке? Кто она тебе?

— Никто, — ответила Ева ровным голосом.

В руках Фриды по-прежнему быстро мелькали спицы, но губы ее были растянуты в ироническую усмешку, которая яснее слов говорила: «Вы теперь видите, реб Борух, кто ваша Ева?»