Дочери человеческие - [6]

— Так почему тогда ты думаешь об этой бабушке, раз она тебе никто? Ты можешь мне это сказать? — продолжал допытываться Борух.

— Я подумала… Мне сказал провизор, что это очень большое горе, когда родители хоронят своих детей. Он этого не желает даже своим врагам. — И только сказав это, Ева вспомнила, что старый Борух похоронил свою взрослую дочь и проклял своего единственного сына.

Она испугалась и замолчала. Что он сейчас сделает? Закричит, зайдется кашлем, швырнет в нее палкой? Ева уже знала, что в гневе, как и в горе, люди ведут себя по-разному, а она не сомневалась, что причинила боль старому одинокому человеку, напомнив о его потерях. Она ждала, боясь пошевелиться.

Но Борух молчал. Он сидел, свесив голову на грудь, прикрыв глаза опухшими веками. Он спал.

Дождливые дни перемежались с солнечными, и осень напоминала весну своим непостоянством. Старый Борух тоже становился все более капризным: то он сидел в гостиной, спиной к окну, то приказывал вытаскивать кресло-качалку во двор и грелся на солнце. Фрида затеяла большую осеннюю стирку, и в летней кухне с рассвета дотемна стояла над деревянным корытом крупная старуха с темным лицом и распаренными жилистыми руками. Во дворе на ветру туго вздувались крахмальные пододеяльники и простыни с голубыми каймами, веселые клетчатые скатерти. Мертвый дом вдруг ожил и, подняв паруса, поплыл под синим небом.

— Ева! — кричала Фрида. — Берись развешивать полотенца. Долго ты будешь копаться, Ева?

Ева хватала таз с мокрым бельем, сгибаясь под его тяжестью, тащила в другой конец двора, где еще были свободные веревки. Прежде чем повесить полотенце, она встряхивала его так, чтобы получился гулкий хлопок, и вот уже ветер рвал у нее из рук новый парус.

— Ева!

И Ева мчалась к Боруху, потупясь, выжидательно останавливалась рядом с креслом.

— Ева, почему ты не смотришь на меня? Тебе противно на меня смотреть?

Ева поднимала голову и взглядывала на Боруха. А он спрашивал с угрюмой подозрительностью:

— Отчего тебе сегодня так весело, Ева? Что-нибудь случилось?

Но раз он ничего не видит и ничего не слышит, разве ему объяснишь? Она и сама толком не понимает, откуда пришла радость. Возможно, ее принесла старуха с темным лицом и распаренными руками, или ветер и солнце, или же птичьи стаи? Ева хитрила:

— Я люблю когда большая стирка.

Борух недоверчиво всматривался в ее оживленное лицо, потом махал рукой, отпуская Еву.

— Ева! — кричала Фрида. — Чтоб ты так ходила за моей смертью: пошла да сгинула!

Она спросила у Фриды:

— Кто эта старуха?

По губам Фриды зазмеилась усмешка:

— Ты не знаешь? Бабка того слесаря… Русета.

Так познакомилась Ева с матерью матери Саввы. А вечером забежал и он, Савва. Ева увидела его, когда он уже стоял рядом с бабушкой. Он что-то говорил, а старая женщина, слушая, кивала головой в темном платке. Ее красные руки висели вдоль тела.

Когда Савва направился к воротам, Ева, отводя в сторону мокрые полотнища простынь, вышла навстречу. Увидев ее, он почему-то удивился, словно ему было непонятно, как она могла очутиться здесь, в этом дворе, завешанном сохнущим бельем. Ей хотелось сказать, что она знает о смерти его матери, что она понимает и разделяет его горе и горе его бабушки. Но не все умеют говорить слова утешения. Не умела говорить их и Ева.

— Теперь я знаю вашу бабушку, Савва.

Он кивнул, все еще глядя на Еву с удивлением.

— У вас хорошая бабушка.

Он нахмурился, потому что не понимал Еву. Ему показалось, что она расхваливает бабушку как хорошую прачку. Он невольно оглядел двор, завешанный бельем, и отвернулся.

— Рад слышать, что вы довольны, — не без сарказма проговорил он.

Савва уже уходил, когда Ева торопливо проговорила вслед:

— Я знаю… она — мама вашей мамы. Я знаю. Савва…

Он оглянулся на девушку и увидел, что она плачет. Ее лицо исказила гримаса, широко открытые черные глаза были полны слез, и они щедро катились по смуглым щекам. Он растерянно шагнул к ней:

— Что вы?! Что с вами?

— У нашей Евы доброе сердце, — прозвучал насмешливый голос Фриды. — Ей нашлось дело до вашей покойной мамы.

Фрида стояла в двух шагах, сузив подслеповатые глаза, но ее лицо было бесстрастным, как лицо идола.

Через неделю стирка была закончена, белье, высушенное и выглаженное, разложено по ящикам комодов. Расплачиваясь с прачкой, Фрида объявила, что чаевые на этот раз платить не намерена: она находит, что белье получилось недостаточной белизны, а скатерти плохо накрахмалены.

— Вы пожалели свои руки, Александра.

Старая бабушка Саввы посмотрела на свои руки со стертыми до мяса ногтями, тихо ответила:

— Воля ваша.

Вечером в дом Боруха пришли Мотл и Сарра: они были приглашены на вечерний чай. Фрида провела их в гостиную, где уже сидел в кресле Борух, и, провозгласив:

— Вот ваши родственники, реб Борух! — тотчас же удалилась, всей своей спиной выражая неодобрение.

На Мотле был его праздничный сюртук, волосы он напомадил, но от страшного смущения так горбился, что воротник сюртука налезал ему на уши, как хомут. На плечах Сарры была новая шаль, — ее одолжила ради такого случая Роза. Сарра держалась с большей свободой. Что бы люди ни говорили, но Борух был ее двоюродным дядей, а это не такое уж дальнее родство, особенно если учесть, что родство идет по мужской линии. Подумать только: ее отец и реб Борух были двоюродными братьями! Ее дедушка был родным братом отца реба Боруха. Это ли не близкое родство? Поэтому Сарра, обращаясь к Боруху, позволяла себе называть его дядей.