Дочери человеческие - [8]

Мотл хорошо знал, о чем говорил: Ева была его дочерью.

Борух, подняв на него свои бульдожьи глаза, внимательно слушал. Когда Мотл замолчал, он просипел:

— Вы правы, Мотл.

И Ева впервые услышала в голосе Боруха человеческие нотки.

Ночью Еве приснились странные тревожные звуки. Каждый звук жил сам по себе, разобщенно, обособленно. Одинокие звуки возникали из пустоты и падали в пустоту, как падает в глубокий колодец камень. Казалось, кто-то невидимый, но оттого еще более страшный, злодейски убивает звуки. Все вокруг цепенело, немело, глохло. Тишина наваливалась на Еву, как удушье.

Она проснулась в испарине среди зловещего безмолвия. Хотела закричать, но даже ее крик был украден и задушен. Но вот она услышала, как проклюнулось робкое: тук-тук… Тишина взорвалась стуком ее сердца! И тогда, чтобы помочь своему сердцу, чтоб не изнемогло оно в одинокой борьбе, Ева вскочила с постели, в ночной сорочке, босиком пробежала в гостиную и открыла пианино. Безмолвные клавиши ждали прикосновения пальцев, — ведь ее пальцы могли воскресить их голоса. Ева, слушая изнемогающий стук своего одинокого сердца, коснулась клавиш. И немое безмолвие наполнилось звуками. Они были разноязыкие, как толпа на рынке, но они жили, жили! И этот пестрый ярмарочный гомон прогнал ночной кошмар, а в окна заглянул несмелый осенний рассвет. Ева рассмеялась. Ее смех был похож на лепет ребенка — несмелый, торжествующий и самозабвенный. Такой ее и застал Борух.

Услышав его затрудненное дыхание, Ева оглянулась. Он стоял рядом, придерживая халат узловатыми руками, а в его глазницах лежали тени. Но безглазое лицо Боруха не испугало Еву, — так оно было человечнее.

— Что будет дальше? — спросил он, когда затих смех Евы.

— Я не знаю, — простодушно ответила она.

Тогда засмеялся старый Борух, он засмеялся коротко и визгливо.

— Ты, наверное, думаешь, что этот инструмент — балалайка?

— Нет, — прошептала Ева, — я знаю… — В ее ушах все еще стоял смех Боруха.

— Ты знаешь, что это не балалайка?

— Я знаю, что это не балалайка, — монотонно подтвердила Ева. Стало зябко ногам, и она вспомнила, что сидит босиком и в одной сорочке. — Простите, я больше не буду трогать ваше пианино.

Но Боруха нельзя было обмануть, под ее покорностью он угадал упрямство. Он хорошо был знаком с упрямством таких, казалось бы мягких, людей, — его можно было сломать, только сломав самого человека.

— Что ты еще можешь сказать?

— Я не знаю, что вы хотите…

— А что ты знаешь?

— Я мало знаю, — ответила Ева, — но то что я знаю — то знаю.

— Ты знаешь, что такое деньги?

— Нет, их у меня никогда не было.

— Ты знаешь, что такое сила денег?

— Деньги бывают бессильны, — тихо и мягко проговорила Ева. — И вы это тоже знаете, реб Борух.

Он задохнулся, тяжело ухватился рукой за плечо Евы, и его свистящее дыхание обдало ее волной смрада. Она терпеливо ждала, сгибаясь под тяжестью его руки.

— Ты знаешь, что такое страх? — хрипло спросил он, впиваясь пальцами в ее плечо.

Ева молчала.

— Ты знаешь, что такое страх? Я спрашиваю тебя, Ева!

— Я знаю, что такое жалость, — ответила она, и теперь в ее тихом голосе послышалось неприкрытое упрямство.

Лицо Боруха в рассветном сумраке было похоже на уродливую маску.

— Жалость — это неоплаченные векселя, — проговорил он неожиданно окрепшим и насмешливым голосом. Он отпустил ее плечо и выпрямился.

Ева осторожно, бережно опустила крышку пианино и тоже встала. Борух следил за каждым ее жестом.

— Мне можно идти? — спросила она.

— Ты прогоришь, Ева, — помедлив, заговорил Борух. — Ни один смертный не может накормить голодающих и напоить жаждущих. Это не всегда было под силу даже Моисею. Ты знаешь, что такое жалость?.. А знаешь ли ты, сколько страждущих? Твоей жалости не хватит, потому что она — всего крупица. Одно зернышко пшена… Многих ты сумеешь накормить одним зерном пшена?

Ева не отвечала, но смотрела прямо в глаза Боруха. И тогда Борух предпринял последнюю попытку, он сказал почти мягко:

— Послушай старого человека, Ева. Раз у тебя такая плохая карта в руках, — не открывай ее, слышишь, никому не открывай. Может, со временем ты сумеешь прикупить другую карту, козырную. Мне трудно тебе все это объяснить, но игра есть игра, а жизнь есть жизнь. И ты проиграешь, Ева.

Он повернулся и пошел в спальню тяжелым шагом старого и больного человека.

Пианино унесли в тот же день, к вечеру: Борух продал его. Впервые он не стоял за ценой, впервые не боялся продешевить. Теперь ничто больше не удерживало Еву в доме старого Боруха.

Они стояли в подъезде чужого дома и смотрели на сетку дождя.

— И давно работаете в мастерской?

— Три месяца.

— Я бы никогда не подумал…

Они не решались смотреть друг на друга и потому смотрели на пузырящуюся от дождя улицу, на редких прохожих и еще более редких извозчиков.

— Такой дождь среди зимы…

— У вас промокли ноги?

Ева глянула на лужу, которая растеклась от ее башмаков.

— Немного. — Она тут же спохватилась. — Но я привыкла, мне ничего не будет. Скажите лучше, как здоровье вашей бабушки?

— Бабушка здорова, — Савва чему-то засмеялся и впервые посмотрел в лицо Евы.

— Передайте ей привет, — сказала Ева, радуясь, что Савва смеется.