Дочери человеческие - [16]

— Борух, умирая, завещал дом Фриде, экономке своей. А Фриду убило, когда бомба попала в дом.

— Вот я и говорю: теперь ваша Мария хозяйка этих развалин.

Бабушка искоса смотрит на Катрину.

— Не знаю, может, теперь там есть другой хозяин…

И тут у Катрины вырывается не то стон, не то вой. Она трясет сжатыми кулаками у самого лица бабушки, захлебывается криком:

— Все-то ты видишь, все-то ты знаешь!.. Старая ведьмачка!

Отвернув голову, бабушка говорит с упреком:

— У нас с тобой, Катрина, общая беда и общий страх. Уймись!

— Страх? — переспрашивает Катрина, и губы ее судорожно дергаются. — Страх, говоришь? И у тебя? А, ну да… ну так, конечно… Я забыла… Мне кто-то говорил… А что мне говорили? — Она трет пальцами виски. — Мне кто-то говорил… Вот не помню, что!

— Бог с ними, с людьми, — отвечает бабушка, — ты бы лучше не пила так… Разум пропьешь.

— А это мое дело! — жарким шепотом продолжает Катрина. — Что хочу, то и делаю. Если мне так легче… А! Вспомнила: твоя Мария наполовину жидовочка. Да и ты вот только что проговорилась, когда о Борухе вспомнила. Проговорилась, старая? Так вот что тебя страшит? Боишься, да? Боишься, что ее заберут в гетто?

— Боюсь, — тихо и просто отвечает бабушка. — Она — моя кровь. Да и не проговорилась я, а тебе доверилась. Доверилась, Катрина!

Но Катрина только хихикает.

— Боишься? Страх, говоришь? — Она держится рукой за горло и хихикает, а у Марии от ее смеха бегут мурашки по коже. — Так его можно задушить. Страх можно задушить, верно? Вот так, взять за глотку…

Мария холодеет от непонятного смеха Катрины, от ее хитрого, вкрадчивого голоса, но бабушка тихо и строго говорит:

— Спать иди. Видишь, прогневила бога!

Но Катрина продолжает смеяться. Тогда бабушка, отстранив от себя Марию, всматривается в бессмысленные побелевшие глаза соседки, с трудом поднимается, подходит к Катрине и обхватывает ее за плечи.

— Спаси Христос! — бормочет она. — Верни ей разум, мать божья!

Она прижимает голову Катрины к своему животу и держит до тех пор, пока не затихают судорожные всхлипы смеха.

И наступила тишина. Удивительно добрая тишина. И в ней проклюнулся тонкий робкий лучик, лег на мягкую пыль. И прошел на мягких лапах по мягкой пыли кот. Кот пришел не один, он привел за собой звуки и голоса.

Сперва это опять был тонкий комариный писк. Потом вкрадчивый звон стекла, — так звенели хрустальные подвески люстры в столовой русского князя Белопольского. И тихий голос: «На вот, выпей».

— Я не пью, — внятно произносит Мария.

— Выпей, выпей, тебе полезно.

— Заговорила? Слава богу? Значит, жива?

— Да что ты заладила: жива, жива! Ясно, что не мертвая.

Кто-то осторожно приподнимает ее голову, губы касаются края жестяной кружки, и в рот льется горячее молоко.

«Почему молоко? — думает Мария. — Георг давал мне вино. Красное вино…»

— Ну, оклемалась маленько? — спрашивает густой мужской голос. От звука этого голоса что-то дрожит в груди Марии, она пытается открыть глаза, но веки такие тяжелые. «Сняли бы медяки», — хочет попросить Мария.

— Девчонушка… — снова говорит мужчина, и Мария благодарно прислушивается. — Эка беда творится! Что у нее там блестит на шее? Крестик нательный?

— Крестик.

— Бабушка… велела… — тихо отвечает Мария.

— Ну и носи. Носи, коли велела. Время сейчас смутное, крестик не помешает. Откуда же ты родом?

Мария шевелит губами, отвечает, но они не слышат, переспрашивают:

— А звать, звать-то тебя как? Имя твое?

— Мария.

— Хорошее имя, — по голосу слышно, что мужчина доволен.

— Пей, пей! — и молоко обжигает губы, она жадно глотает… Ее сердце переполнено любовью к людям, которых она не может увидеть из-за этих тяжелых пятаков, что лежат на глазах. От любви к приютившим ее людям, от слабости проступают слезы, кто-то вытирает ей щеки, касается век, и глаза открываются.

— Так-то лучше, — тихо говорит женщина. У нее темное морщинистое лицо, густые, сросшиеся у переносицы брови, крупный нос. — Глаза у тебя какие хорошие. Как у косули глаза-то, пугливые…

Мария долго вглядывается в лицо женщины, спрашивает:

— Кто… вы?

— Невена. Имя мое такое — Невена, А вот он — Степан, муж мой. Он-то тебя и нашел, принес обеспамятевшую.

Мария повертывает голову, пытаясь найти взглядом Степана, и видит на столе зажженную плошку. Пламя ее колеблется, отбрасывая на стену причудливую тень. Она зачарованно следит за нею. Тень растет, вытягивается, словно встает во весь рост, не то человек, не то зверь… Она не знает, бояться ей или смеяться…

И вот она сидит на корточках, вытянув шею, напружинившись, разглядывает спящего. Солнце испестрило чердак желтыми пятнами, но как ни тщилось проникнуть сюда, в печной закуток, так и не нашло лазейки. Здесь сумеречно, и чудятся зыбкие тени. Спящий тяжело дышит, иногда сучит ногами, обутыми в английские ботинки на толстой подошве. Марии видна только его спина — мужчина лежит лицом к печной трубе, скорчившись, сунув кисти рук под мышки. Неподалеку стоит корзинка с провизией, виднеются горлышко винной бутылки и глазированный верх кулича. Но не это привлекает внимание Марии, ее интересует сама корзинка. Плетеная, красноталовая, причудливой овальной формы с загнутыми внутрь краями и жесткой ручкой, корзинка эта хорошо знакома Марии. Она видела ее у Катрины. Значит, бабушка была права, когда сказала сегодня Марии: «Боюсь, что Георг не в горах, а тут, рядом, поблизости. — И добавила раздумчиво: — Не в развалинах ли этих? Не в доме ли Боруха?»