Дочь Волдеморта - [410]

— О, миледи… От Темного Лорда уходят только в ад, – заметил Эйвери, подавая ей стакан воды. – И самых близких слуг Его Светлость, обыкновенно, лично провожает туда.

— Тогда пускай убьет меня! И всё, по крайней мере, закончится.

— Дорога в ад может быть очень, очень долгой, – почти пропел, улыбаясь, Прекрасный Принц своим грудным опьяняющим голосом. В его глазах цвета васильков плясали игривые бесенята.

А за огромными окнами гостиной начался стихийный весенний ливень, переходящий в бурю и ураган…

* * *

Гермиона плохо помнила всё то, что происходило после этого. Бесконечное пульсирующее пятно.

Она была в бешенстве, полупаническом и страшном. Впервые ныне Волдеморт разделался с близкими ей людьми – жестоко, бессмысленно, властно. А ей даже забыли об этом сказать. Подумаешь, магглы, которые дороги Гермионе?..

Чужую жестокость, даже видя ее вблизи, – несправедливую, чудовищную, страшную, – можно стоически сносить, философски оправдывать на задворках сознания и мужественно терпеть рядом. Ощущая себя мучеником, но жертвой обстоятельств.

Понять истинный лик Вельзевула по–настоящему можно, лишь когда когти его станут рвать уже тебя и твоих ближних. Растерзанные на глазах невинные жертвы ужасают и потрясают, – но это не то. Понимание возможности подобной расправы над тобой и теми, кто дорог тебе, – не то. Ибо вероятность – не есть реальность.

Поистине просыпаешься лишь тогда, когда то самое страшное, необратимое и фатальное, уже произошло с теми, кого ты любишь.

Всё иное может отступить. Всё иное простить возможно.

Чужие муки, увы, забываются легко. Свои ранят не только разум и абстрактное сострадание – но и саму душу.

Оказывается, не только враги способны топтать сердце Гермионы – но и «свои» так же легко, походя, отрывают кусками его плоть. Без причин, без оглядки.

Без ненависти Драко Малфоя, без убежденной фанатичности Гарри Поттера.

Столь же жестоко, но просто так.

Не осознание угрозы, исходящей от Темного Лорда, не мгновенный страшный блеск в его глазах – а суровая, необратимая реальность содеянного.

Вот когда ужас истинен, вот когда несправедливость вызывает подлинную ярость – тем более сильную, чем более она бессмысленна.

Помимо шока и ужаса, помимо бешеного гнева, захлестнувшего Гермиону затем, она еще и не спала последние сутки и ужасно устала.

Это был исступленный и грандиозный скандал. С битьем чернильницами стекол в шкафах и швырянием книгами в портреты предков. С громкими фразами и остервенелым хлопаньем дверьми.

Гермиона с отвращением оставила преподавание и Блэквуд–мэнор. В запальчивом порыве она заявила отцу, что ее ребенок никогда не будет учиться в его гимназии, что Волдеморт вообще никогда больше не увидит ни ее, ни Генриетту, если не решит немедленно убить к чертям их обеих. Что он сломал ее жизнь, что она его проклинает и ненавидит.

И много чего еще.

Из родовой усадьбы своей матери Гермиона забрала только одну вещь. Рубиновые серьги ничего не понимающей Габриэль. Те самые, что подарил когда‑то кобре Волдеморта Прекрасный Принц. Он на прощание сказал Гермионе тогда, из печени и сердца какого маггла они были сделаны.

Последнее «прощай!» от Робби Томпсона…

Гермиона увезла Етту в Баварию во владения Адальберты, и первое время девочка была даже рада этому, как бывает рад ребенок любым событиям и переменам. Весь тот вечер, двадцать первого апреля, леди Малфой провела со своей дочерью, оставив ее только чтобы написать хозяйке дома в Гамбург о своем долгосрочном прибытии. Бабушка Генри всё еще находилась у хворающих Теутомаров и ответила гостеприимно, но коротко, передав все свои владения и слуг в распоряжение невестки, но даже не смогла назвать приблизительную дату своего возвращения.

Поздно ночью, когда Етта уже сладко спала и успокоились в замке переполошенные внезапным приездом родни слуги, Гермиона со свечей в маленьком серебряном подсвечнике спустилась в библиотеку.

Первый супруг быстро явился на ее зов – вышел на широкий холст, украшавший левую стену и представляющий собой вид на высокое вольтеровское кресло у весело пылающего камина полутемной гостиной.

— Мне нужно поговорить с тобой, – пробормотала Гермиона и невольно всхлипнула, отворачиваясь к темному пятну окна. – Прости за то, что я столько времени молчала, – зашептала она. – Пыталась быть не такой, другой. Той, которой легче жилось бы в окружающей действительности. Меня хватило ненадолго… Ох, Генри, я… Я ушла от отца, я больше не хочу иметь с ним ничего общего. И он, кажется, отпустил меня. А теперь я… Не знаю, что мне делать. И мне страшно.

Она стала сбивчиво рассказывать о том, что произошло за этот бесконечный день, от утреннего разговора с Крамом, который, казалось, был миллион лет назад в другой, далекой реальности, до громкого скандала, который она закатила, и их с Еттой переселения в Баварию.

Генри, и все многочисленные Саузвильты с картин, развешанных по стенам библиотеки, внимательно слушали эту исповедь. А когда Гермиона умолкла, портрет первого супруга огорошил ее ответом, которого она менее всего от него ждала.

Почему‑то леди Малфой считала, что Генри будет всецело на ее стороне. И потому вся его пространная речь, последовавшая за ее рассказом, не вызвала в Гермионе ничего, кроме раздражения.