Дочь степи. Глубокие корни - [82]

Показался улыбающийся Шарафий.

— А, Нагима-апа! Добро пожаловать! У меня, кстати, байраковцы сидят. — И, видя недоуменные взгляды женщин, добавил: — Вы что? Иль незнакомы? Позвольте представить: эта стриженая женщина — мой товарищ Медина.

— Разве ты женат? — удивленно спросила Нагима.

Женщины поздоровались.

— Вы меня простите, я очень спешу, — сказала Медина и хотела уйти.

— Постойте, — удержала ее Нагима. — Дайте хоть посмотреть на вас. Ведь ваш муж наш близкий приятель.

— Знаю, знаю, — улыбнулась Медина. — Шарафий много говорил о вас. Я от ревности чуть не плакала… А все же отпустите. В пять часов собрание. Из-за него, — она с усмешкой кивнула на мужа, — я и так два раза получила замечание. Мы как-нибудь вдвоем придем к вам в гости.

Но Нагима не выпускала ее руку.

— Погодите минутку! Когда же все это произошло?

— Да уж так, — улыбнулась Медина. — Наша история короткая: познакомились, полюбили, поженились. Подробности Шарафий расскажет.

Со смехом выдернула она руку и побежала по коридору.

Шарафий ввел гостью в комнату.

Там за столом сидела целая компания мужчин и женщин. Лица у всех были обветренные, загорелые, большие руки огрубели от тяжелой работы, движения носили следы пережитых-невзгод.

Это все байраковцы. Они явились на суд, требуя возмездия за кровь Фахри. Шарафий пригласил их на обед.

Комната имела не совсем обычный вид. На кровати, поверх чистого голубого одеяла, навалена груда старых чекменей, поношенных бешметов, войлочных шляп. На подоконнике брошены чьи-то шинель и шапка. Книги, бумаги, газеты и журналы, лежавшие обычно на письменном столе, свалены в одну кучу на этажерке. Письменный, стол выдвинут на середину комнаты вместе с маленьким столиком. На белой скатерти расставлены тарелки, закуски, а посредине стоят две большие миски с пельменями. Обед только что начался.

XXXIV

— А, вот оно что! Узнали теперь! Не отвертишься! Видим, как ты к посторонним мужчинам в гости ходишь! — со смехом крикнул Шенгерей Нагиме.

На почетном месте за столом сидела Айша. Она похудела, осунулась, веснушки стали еще более заметны, лицо обветренное. На ней было лучшее из ее платьев, которое она надевала только в исключительных случаях. На голове белый платок. При входе Нагимы она была занята — разливала суп. Увидев Нагиму, поднялась с места.

— Голубушка, видно, с хорошими намерениями пришла, если к началу обеда поспела. Иди садись рядом со мной.

Нагима, поздоровавшись со всеми, обратилась к Шенгерею:

— Ты лучше помалкивай. Мы с тобой вроде пустых бутылок — никому не нужны. Видел? Вместе хлеб-соль делили, вместе радовались, вместе печалились, а он неведомо когда жениться успел. Сейчас у двери чуть лбами не стукнулись с его женой. Знаешь, что она мне сказала? «Познакомились, полюбили, поженились». Что ты на это ответишь, Джиганша-бабай?

Старик рассмеялся. Тем временем Шенгерей достал из-за этажерки бутылку водки и, приговаривая: «Без водки грешно есть пельмени», вышиб пробку.

— Покажи пример, хозяин! — продолжал он, протягивая Шарафию полную чашку.

Шарафий неторопливо взял соленый огурец, луку, посолил ломтик черного хлеба и залпом выпил протянутую чашку.

— А ну-ка, Джиганша-бабай, вспомни молодость! Разомни косточки!

— Давно не пил. Пройдет ли? — отозвался Джиганша, сделав глоток.

Все со смехом стали поощрять его. Джиганша погладил бороду, усмехнулся и заговорил:

— Эх, в молодости выпивали мы с башкирскими парнями! Был у меня приятель Алимгул. Умер он в весеннее половодье, когда сплавляли плот. Голос был у покойного замечательный. Как увидит, бывало, водку, затянет:

Узки берега у шаловливого ручейка,

Оттого не стал он многоводной рекой.

Ай, не хуже человека человек,

Только нет у них счастья равного.

Такая уж манера у Джиганши. Не скоро остановишь поток его речей. Гости принялись за еду, а старик, погруженный в воспоминания, продолжал рассказ:

— За год до смерти сплавил Алимгул по Сакмаре плот и возвращался из Оренбурга домой, а я поехал на Урал, чтобы наняться там каменотесом. Встретились мы с ним в какой-то деревушке. Обрадовался он, обнял меня. «Видно, плохи у тебя дела, Джиганши-агай[92], — сказал он. — А ну-ка, угощу я тебя!» Принес он две бутылки, сварили нам жирную колбасу, и всю ночь кутили мы то с песнями, то со слезами. Голос был у него могучий, красивый, за душу хватал. А когда пел под курай[93], горы внимали. Видно, чуяло его сердце скорую смерть. Всю ночь пел он одну песню:

Если посмотрю ранним утром,

Прикует мой взгляд девичья коса,

Смотрю я на богатого, смотрю на бедного —

Понапрасну проходит жизнь бедняка.

С этой песней и заснул. Утром мы распрощались и больше уже не встретились. На следующую весну узнал я о смерти Алимгула.

— Выпей же, Джиганша-бабай, в память своего друга. Остальные ждут, — перебил его Шенгерей.

Старик поднес чашку ко рту, сделал несколько глотков и остановился.

— Нет, не идет! — и отодвинул недопитую чашку.

Нагима и Айша не пили. У Шаяхмета было большое желание, щекотавшее горло, но он удержался. Два месяца тому назад он сильно выпил с приятелями. Опьянел, как свинья. Не сознавая окружающего, выбежал утром без рубашки и брюк на улицу, пытался пройтись по забору, чуть не сломал себе шею. За это попал в контрольную комиссию и получил хороший нагоняй. Помня это, не пил и сейчас.