Дочь степи. Глубокие корни - [5]

— От подчинения тебе я не уклонялся… Не перечил я…

Но Байтюра снова перебил его:

— Думал я послать вас вдвоем с мульдеке[23], но теперь раздумал. Боюсь, как бы по недомыслию татарскому лишним словом не испортил он дела. Пусть себе детей обучает… Один поезжай!

Старик, попрощавшись, вышел. Байбича пожелала ему счастливого пути.

V

Ко многим уверткам прибегал на своем веку Азым-эке в партийных и родовых распрях, но сегодняшнее поручение казалось ему особенно важным и трудным: что бы ни говорили, но дело, порученное ему, было первым шагом к примирению враждовавших родов. Если будет удача, если заклятый враг Байтюры Биремджан-аксакал примет приглашение, приедет отведать кумыса и мяса, будет проложена тропа к прекращению распри. Старик чувствовал себя послом из Якты-Куля к Кзыл-Кортам. Поэтому он счел нужным соответствующим образам одеться. Выйдя от больного, он направился к себе облачиться в самые лучшие свои одежды.

В этом джайляу было всего пятнадцать юрт. Девять из них принадлежали бедным казахам, средние шесть — Байтюре. Юрта Азым-эке стояла на самом краю.

Старик был растревожен. Шестьдесят лет прожил он на земле и не переставал просить бога:

— Дай богатства, пошли счастье!

Молил избавить от подчинения Байтюре, надеялся стать во главе народа. Но счастье не приходило. Когда богатство вот-вот должно было свалиться к нему в руки, скот его погиб от джута[24]. Азым-эке, озлобленный на все и вся, стал поносить мир, бога, бая, сыпал руганью.

И теперь, отправляясь по поручению больного, он ясно представил себе открывающиеся перед ним возможности. Но это лишь еще более распалило его злобу и горечь. Взгляду, брошенному с порога юрты в степь, представился кипящий джайляу. Будто миллионное войско, черной тучей покрывали всю окружность стада Байтюры.

Вон уходят от озера в степь верблюды. Крупные туловища, два горба, как седло, головы маленькие, изогнутые шеи склонены книзу. Верблюды движутся цепью, словно выстроившиеся в ряд караваны. Они шагают медленно, важно, терпеливо, раскачиваясь из стороны в сторону. Около них увиваются высокие, тонконогие верблюжата.

Поодаль, верхом на конях едут два пастуха. В руке у каждого кнут, сбоку волочится длинный корок[25].

Ближе, между озером и юртами, топчутся на привязи несколько сот жеребят. Женщины в белых головных уборах и черных бешметах ловят короком и доят пасущихся невдалеке кобылиц. Еще дальше пастух медленно гонит по степи огромную отару овец.

Эти необозримые стада, бурлящие как река, клубящиеся как туча, огорчили старика.

— Ай кодаем ау[26], что убыло бы от тебя, если бы ты дал мне сотую долю этого богатства? Не внял ты моим мольбам, господи! — вздохнул он.

Не доходя до своей бедной, одинокой юрты, старик услыхал женский голос:

— Азым-эке! С рыжей кобылой мы никак не справимся. Поди сюда!

Звала младшая жена бая — тукал. Делать было нечего, старик вернулся и пошел к привязанным жеребятам.

Азым-эке всю свою жизнь имел дело со скотом. Во всей округе он был лучшим оценщиком коней. Считали, что он умеет лечить скот. Если у какого-нибудь бая заболевал любимый конь, приглашали Азым-эке. Когда известные татарские баи Ахмет и Гани или Якушевы скупали на базарах и ярмарках скот, они за большие деньги приглашали Азым-эке производить отбор. Женщины уверяли, что Азым-эке понимает язык животных. Если упрямая, злая молодая кобыла не давала вымени или не подпускала к себе жеребенка, шли за Азым-эке. Вот и теперь тукал рассказала со смехом:

— Работница сказала, что рыжая кобыла не дается доить. Тогда я пошла сама, решив, что если кобыла слушается Азым-эке, почему бы ей не послушаться меня. Но дело не вышло. Помоги, пожалуйста…

Старик не ответил. Он еще не успел рассеять свои горькие думы. Взяв из рук работника корок, он сделал несколько шагов и неожиданно накинул петлю на шею кобыле. Лошадь испуганно шарахнулась, петля затянулась. Азымбай, ласково уговаривая кобылу, приблизился к ней и положил руку на холку. Норовистое животное, захрапев, готово было кинуться прочь, но старик, не обращая на это внимания, продолжал тихонько, ласковым голосом увещевать, гладил по спине, по ребрам и наконец коснулся пальцами вымени, твердого, как камень, от накопившегося за два дня молока. Кобыла завизжала и стала брыкаться.

— Оказывается, есть на свете скотина, не послушная Азым-эке! — усмехнулась тукал.

Старик не торопясь успокоил кобылу, погладил ее по хребту. Но едва он дотронулся до вымени, кобыла снова начала брыкаться.

Женщина стала издеваться над стариком:

— Ай, дед! Эта кобыла лишит тебя твоей пятидесятилетней славы.

Азымбай с удивительным терпением приступил к кобыле в третий раз — и победил. Почувствовав облегчение после первого же нажима на сосцы, кобыла расставила ноги, молоко свободно потекло.

— Теперь любая баба, даже калека, сможет подоить ее, — сказал старик, насмешливо глядя на тукал.

— Сам ты, Азым-эке, хорош, но язык твой иногда брызжет ядом, — ответила тукал.

Старик прошел к своей юрте мимо жеребят и телят, оценивая их породистость.

Вскоре он вышел оттуда, одетый по-дорожному. На нем были хорошие казанские ичеги и кауши, новый малахай, белая рубаха с откинутым на бешмет воротом, новое, украшенное пестрым рисунком кепе, выстеганное снаружи и изнутри, стянутое кушаком. Теперь Азымбай был настоящим аксакалом, которого не зазорно выбрать и бием.