Дочь степи. Глубокие корни - [4]

Длинная речь утомила старика. Обессиленный, он снова лег и уже с трудом отдал последнее распоряжение:

— Я не привык дважды повторять свои приказания. Позовите Азымбая и муллу-татарина. Оседлайте для них Кашка и Дельдель. Они поедут в джайляу Коргак-Куль.

Вопрос был решен. Ни у кого не хватило смелости возразить больному. Тукал завязала саба, повесила мутовку на киреге и вышла. Байбича была взволнована, но не хотела беспокоить больного новыми разговорами. Она подошла к нему, поправила подушку, одеяло.

— Выпей. Наверно, горло пересохло, — сказала она, подавая кумыс в зеленоватой бухарской пиале.

Больной обессилел, руки у него дрожали, толстое, жирное туловище обмякло.

— Ох, милая, видно, смерть подходит! В горло ничего не идет… — Сделав несколько глотков, он отстранил пиалу. — Возьми, больше не могу.

Между тем Якуп оделся по-дорожному. Надел выстеганный продольной стежкой кепе, остроконечную бархатную шапку, подбитую рыжей лисой, с бобровой выпушкой, талию затянул серебряным поясом с накладным золотом, взял в руки плеть. Он счел нужным объяснить причину отъезда:

— У Янгырбая праздник по случаю рождения ребенка. Наверно, соберутся старейшины… Я думал побеседовать с биями, аксакалами.

Это было время ослабления мощи некогда непобедимой партии, положение пошатнулось, враги собирали силы. Бай понимал создавшуюся обстановку.

— Передай мой салям. Жалею, что не могу быть на собрании аксакалов и слышать их беседу.

— Нас известили, что сегодня придут сватать Мариам. Каков сын человека, желающего стать нашим сватом, каково его богатство? Вреда не будет, если ты посоветуешься с байбичей Янгырбая, Гульбарчин, прощупаешь их намерения, — полушутя сказала байбича, провожая Якупа.

Речь шла о сватовстве двухмесячной дочери тукал за новорожденного сына Юлдузбая. Якуп отлично вникал в интригу, таящуюся в этом сватовстве.

— Зря родилась ты женщиной, — сказал он уходя, восхищенный сметливостью Рокии.

Видно, тукал успела исполнить приказание бая — в юрту явился Азымбай.

IV

Это был подвижной старик, сухопарый и жилистый, с глубоко запавшими хитрыми глазками. Подбородок заострен, скулы сильно выдаются, жидкая, в несколько волосков, седая бороденка трепыхается. На ногах старые ичеги[21] с каушами[22], на плечах плохонький камзол, на бритой голове расползшаяся блином, засаленная тюбетейка.

Войдя в дверь, он окинул взглядом богатое убранство юрты, раскрашенные сундуки, выстроенные вдоль киреге, груды атласных одеял и бархатных ковров.

— Салям алейкум… Как здоровье, бай? — играя своим высоким голосом, поздоровался он и, пройдя в глубь юрты, сел на ковер, провел руками по лицу, произнося слова молитвы. Тем же льстивым тоном он продолжал: — Ты, бай, побеждал мир, неужели же ты поддался хвори, принесенной на копыте жеребца? Без тебя род осиротел.

Потом повернулся к Рокии:

— В добром ли здравии, мудрая бикя? Уповаем, что, если будешь здорова, ты поправишь нашего старого мирзу.

Байбича не любила этого старика и не верила ему. Но старик исполнял множество поручений рода, всегда служил ее мужу послом, поэтому она даже намеком не выдавала своих чувств.

Налив большую чашку кумыса, утирая слезы, она проникновенным голосом ответила:

— Не во власти сына человеческого изменить предначертание судьбы. Но я питаю надежду, что с помощью пожеланий хороших людей и молитв святых наш Байтюра вернется к общественной деятельности.

Больной повернулся к гостю и, с трудом ворочая языком, рассказал ему о причине приглашения.

— Таков мир, Азым-эке. Будь ханом, будь начальником, будь баем — для всех один предел… Сам знаешь, много ссор было у меня с Биремджан-аксакалом. Сила была на моей стороне, народ на моей стороне. Немало обид причинил я старику, немало огорчений… Кажется мне, не сегодня-завтра отойду я от этой жизни. И хочется мне, пока есть разум, пока владею языком, испросить у ровесника моего прощения, помирить его с Найманами. Мы вместе с тобой испытали в жизни и хорошее и дурное. Исполни же последнее поручение — сядь на моего коня, заткни за пояс мою камчу, поезжай в джайляу Коргак-Куль, передай от меня поклон Бирем-эке, просьбу поведай, скажи — ждем его в гости к Найманам и Дюрткара.

Азымбай выпил кумысу, вернул чашку и, несколько удивленный, в раздумье погладил редкую бороденку.

— Если приказываешь, ослушаться не могу. Но только я отлично знаю Биремджан-аксакала. Этот человек как только услышит имя Найманов, так приходит в бешенство: «Не упоминайте при мне имени собак, продавших казахский народ белому царю, давших возможность русским начальникам истоптать Сары-Арка!» — говорит он. Не напрасной ли будет поездка в то джайляу?

Ядом пали эти слова на сердце больного. На лице его и в глазах отразились печаль и возмущение, толстые, нависшие веки замигали. Однако все же он сдержал себя, не разгорячился, не заторопился, а с глубокой скорбью, спокойно перебил Азымбая:

— Или на старости лет разум покинул меня? Или испортились люди казахского племени? С тех пор как заболел, вижу одно ослушание. Я не говорю о молодежи, о глупых женщинах, но вот позвал тебя — и ты твердишь то же.

Байбича глазами подала старику знак. Тот растерялся: