Дочь степи. Глубокие корни - [45]

Народ напряженно молчал.

Слова курсанта показались Джиганше обидными. В этих словах ему почудился вопрос: «Не ты ли убил Фахри?» Обычная сдержанность покинула его, старческие глаза запылали гневом.

— Разве я бандит? — крикнул он, замахиваясь на курсанта палкой, но не ударил и упавшим голосом сказал: — Думать надо, что говоришь.

Шаяхмет подался в сторону, отвел занесенную над головой палку и уже по-иному, мягче, повторил свой вопрос:

— Напрасно обижаешься, Джиганша-бабай. Ведь я не говорю, что это ты убил, я только шкворнем интересуюсь: как он попал в овраг Яманкул?

Все молчали.

В ответе старика звучали боль и обида, но парень не отставал. Перебегая взором от Айши к Шенгерею, он продолжал углублять свой допрос. Так над трупом Фахри столкнулись представители двух поколений — Джиганша и Шаяхмет, горевшие одним и тем же пламенем.

Шаяхмету еще не минуло девятнадцати лет. В годы первых революционных кровопролитных боев он был ребенком. Шаяхмет не мог принимать в них участия, но видел геройство старших братьев. Он видел, как в восемнадцатом году, после занятия Казани чехами, под вооруженной охраной увели Мулла-Нура Вахитова в тюрьму. Он две ночи метался в бреду, когда узнал, что его расстреляли. На его глазах родного брата Бирахмета избили и, привязав к конскому хвосту, замучили насмерть. Геройская борьба Фахри, кочегара Садыка, Шенгерея и многих, многих оставила в его душе неизгладимый след. Он горел в революционном огне. Он кипел в этой борьбе, в этих муках, в этой крови, в этих геройских поступках.

Его окрыляла мечта стать борцом за светлое будущее, а старик Джиганша гордился своим прошлым, считая, что жертвы, принесенные им для блага Советов, испытанные мучения дают ему право называться солдатом революции. И надежда, что хоть на старости лет он может увидеть плоды революции, зарождали в его душе искру большой радости.

Нелегкую жизнь прожил Джиганша. Много было в ней горя, страданий, тяжелого труда.

В девятьсот пятом году его родного брата Тимершу подвесили к колодезному бревну, нанесли десятки ран, сыпали в них соль, замучили насмерть. С этого дня волосы Джиганши побелели. Двух сыновей отдал он пролетарской революции. Хорошие сыновья были у Джиганши. Они не ведали страха. Любая работа спорилась в их здоровых руках, а в играх и забавах всегда они были первыми. Немало девушек мечтало о них, у многих горячей билась кровь при мысли о сыновьях Джиганши.

Появились в восемнадцатом году чехи, за ними Колчак. Поднялись против них рабочие и крестьяне. Не усидели и сыновья старика.

— Отец, не гневайся, что под старость лет оставляем тебя одного. Прости, если не увидимся, — сказали они и добровольцами пошли под красное знамя.

Старший пал в бою под Перекопом. Младший погиб в девятнадцатом году при переправе через Белую, когда, преследуя армию Колчака, с Двадцать пятой дивизией брал Уфу.

Вспоминая своих сыновей, Джиганша думал: «Я дал Совету двух львов. Я своей кровью защищал Советы».

Эта мысль прибавляла бодрость старику, выпрямлялся его стан, согнутый многими невзгодами. И потому обидными показались ему слова комсомольца Шаяхмета, в которых явно сквозило подозрение.

Они жарко схватились, хотя и горели одним пламенем. Но старик был сдержанным человеком, он понял, что разговор нужно вести по-другому.

— Джемагат! — сказал он. — Сказать — язык не поворачивается, а не сказать нельзя: этот шкворень взял у меня Садык. По старости я не сразу вспомнил об этом.

Много подозрений роилось в головах людей относительно убийства Фахри, мысленно ощупывали каждого, но никто ни на секунду не заподозрил кочегара.

Слова Джиганши грянули как гром среди ясного неба. Все недоуменно переглянулись.

— Когда взял? Для чего! — воскликнул Шенгерей.

Джиганша задумался, стараясь припомнить.

— Да… так… Кажется, была суббота… Один сапог на ноге, другой в руках… Так и пришел. «Джиганша-бабай, говорит, гвоздь в сапоге мешает, сбить его надо, дай мне шкворень». — «Бери, говорю, бери. Вон он лежит».

Садыка знали, любили. Любили как своего, как руководителя в получении земель и угодий, как человека, оказавшего Фахри немало помощи при переселении из Акташа в Байрак. Никто не мог сказать о нем что-нибудь плохое. И лишь жена Шенгерея Рагия не любила кочегара.

— Батюшки-светы! — затараторила она. — Видно, светопреставление наступило! Приезжают в гости и людей убивают… Господи, сохрани и помилуй!

Айша шагнула к ней, хотела что-то сказать, но Рагия продолжала:

— Он, он… Кому же еще! Джиганша-бабай врать не станет. Обязательно это дело Садыка!

— Придержи язык! — крикнул жене Шенгерей. — Чего застрекотала, как сорока? При чем тут Садык? Ведь они друзьями были… Дура!

Шум увеличивался с каждой минутой.

— Говорят, слово за слово цепляется, — вмешался в разговор низкорослый, косоглазый старик Гимадий, молча стоявший до сих пор в сторонке. Шаркая лаптями, он вошел в круг. — Вот и я хочу сказать. Имеется у меня подозрение. Прошло три дня и три ночи, а подозрение это не дает мне покоя. Я так думаю: наверно, они вместе выпили, опьянели, оба они люди с характером, подрались и стукнули друг друга чем попало. Ведь они всю жизнь точили друг на друга зубы.