Дочь степи. Глубокие корни - [23]

Это был Арсланбай.

Гость, как только старики уснули, пробрался к Карлыгач-Слу и провел ночь в ее объятиях. На заре он, прежде чем вернуться на свое место, пошел, по просьбе девушки, взглянуть на привязанного жеребца. Проголодавшийся, озябший, мучимый жаждой, конь встретил человека с испуганной настороженностью. Джигит ослабил подбрюшник, похлопал коня по шее, успокоил. Жирный пес тявкнул раза два, но, узнав гостя, завилял хвостом. Арсланбай вошел в белую юрту, собака легла на свое место.

Джайляу погрузилось в полную тишину. Густые, черные тучи мчались, подгоняемые ветром, над озерами, над юртами, конскими табунами, зимовками, похожими на развалины, и сонными джайляу. Вся степь лежала в глубоком сне. Только в двух больших юртах Найманов на берегу Якты-Куля горел огонь. Смерть Байтюры и предстоящая дженаза лишили здесь людей спокойствия. В глубоком горе и в хлопотах проходила бессонная ночь. Якуп, Рокия, Янгырбай и Азым-эке беспрестанно о чем-то совещались, что-то делали, к чему-то готовились.

XXVII

С самой зари джайляу Якты-Куль кипел, как базар, как карнавал, как судный день по верованию арабов.

День пасмурный, по небу не переставая ползут тучи, по озеру Якты-Куль перекатываются сердитые волны, в степи свищет злобный ветер, перегоняя мокрый туман из стороны в сторону.

Несмотря на это, к полудню все пространство вокруг аула Байтюры было полно народу. Из одной юрты в другую то и дело сновали старухи с морщинистыми лицами и горестными глазами, в тонких, расшитых на груди позументами бешметах, в белых покрывалах на седых волосах; суетились пригожие девушки, любительницы всякой суматохи. Широкоплечие, тучные, скуластые, с редкой бороденкой, с кривыми от верховой езды ногами, казахи, глубоко надвинув от дождя и ветра малахаи, стянув поясом свои кепе, посматривали на снующих взад и вперед людей и о чем-то тихонько переговаривались. Среди этой массы народа виднелись татарские муллы в чалмах и джилянах[46], татарские купцы в каракулевых шапках, казакинах, ичегах и каушах, молодые казахи в студенческих и семинарских мундирах, несколько офицеров, узкие черные глаза и скуластые лица которых ясно указывали на их национальность, седобородый казах-адвокат в европейской одежде, толстые бии с медалями на груди, нищие арабы-хаджии в узких чалмах, стеганых красных джуббах[47] и множество других никому не известных людей.

Несколько в стороне стояли тарантасы, телеги, по большей части запряженные парой, оседланные лошади; около них толпились казахи победнее. На площади перед юртами к пряслам было привязано голов пятьдесят разного скота: несколько кобылиц с жеребятами, два жирных жеребца, четыре верблюда, пять чесоточных стригунков, штук шесть грязных коров и множество овец. И чем больше прибывало телег и верховых лошадей, чем больше народу толпилось между юртами, тем теснее становились ряды привязанного к пряслам скота — верблюжат, яловых кобылиц, жеребят, телок, овец — приношения родственников для фидии[48]. Животные никак не могли успокоиться, кусались, брыкались, визжали.

В одной из юрт поднялся плач. Множество резких женских голосов, перебивая друг друга, покрыли и конское ржание, и рев верблюдов, и скрип телег, и гомон народа:

— Ай, тюрем[49], ау! На кого ты нас оставил, ау?

От этого резкого, жалобного возгласа вздрогнула вся площадь, в сердца закрались жуть и щемящая тревога, по телу пробежали мурашки. Женщины остановились не скоро, они восхваляли покойного Байтюру и вдруг прерывали воспоминания жалобным, вызывающим слезы причитанием:

— Ай, жан-тюрем, ау! На кого ты нас покинул, ау?

В одну из минут относительной тишины, когда замолкли причитания женщин, подъехал верховой с домброй у пояса и, сойдя с коня, прошел в юрту, где лежал покойник. Этот человек в казахской одежде, с худым лицом, походкой сумасшедшего, глазами маньяка был известный во всей округе акын Толсомджан.

— Акын приехал, акын приехал! — раздалось со всех концов.

Старый Азым, со вчерашнего дня то скакавший на лошади, то бегавший без передышки, взял акына за руку.

— На глазах слезы, на лице горе. Или иссякли у тебя слова? Почему молчишь? — спросил он.

Акын посмотрел на Азыма сумасшедшими глазами и ответил песенкой на известный среди казахов грустный мотив:

Не мудрено, если лишусь разума, если иссякнут слова мои.

Разве не потеряли мы старейшего иль-агасы всего Сары-Арка?

Вокруг акына, давя друг друга, толпился народ. На каждое обращенное к нему слово он отвечал без малейшей запинки.

Среди народа, толпившегося вокруг акына, находился и жених Карлыгач-Слу Калтай. Был он глуповат, но отстать от людей не хотел и спросил Толсомджана:

— Из глаз твоих течет вода, лицо твое почернело. Или ты встал из сырой могилы?

Акын не задумываясь речитативом ответил:

— Мы слышали, что существуют мертвые сердца, которые не знают горя, не станут печалиться, даже если обрушится мир. Но пусть сегодня никто не удивляется слезам казаха, горестному челу его. Не только человек, но даже земля и небо сегодня объяты тяжелой думой. Разве черные тучи, закрывшие ясное солнце, разве дождь, падающий на нас, не есть траурное покрывало неба по поводу смерти Байтюры и горестные его слезы?