Дочь солдата - [12]
Николай Иванович, бормоча: «Ловись, рыбка маленькая и большая!» — опустил блесну в лунку.
Погожее утро, острыми искрами вспыхивающий снег, алые, тронутые синевой, точно озябшие кусты ивняка, по которым перепархивали чечетки, небо, раззолоченное солнцем, — все для него заслонила лунка. Черная вода в лунке дымила. Выпятив подбородок, дядя горбился на ящике, судорожно подергивал коротким удилищем. Иней опушил его ресницы, брови.
Верка посмотрела на Николая Ивановича. С радостным облегчением вздохнула и засмеялась.
Она приняла решение. Она ничего-ничего ему не скажет, вот и все. И все, и больше ничего. И никакого Петра Шереметьева по радио она не слушала. Не слушала, и точка. Не докажете, что слушала!
— Клюет, дядечка?
— Клюет, да выплевывает… Что же это такое, а?
Как заведенный, он то и дело подергивал коротким удилищем.
Почин выпал на его долю.
Николай Иванович начал перебирать руками лесу. Махал руками и удивительно походил теперь на портного, когда у того длинная нитка. Дядя «шил»!
На снегу затрепетал окунек. Полосатый, зеленый, с красными плавниками.
— Солидный, — откашлялся дядя. В рыбешке— глаза да хвост, но Николай Иванович блаженно жмурился, не отводил от нее взгляда. — Рыба, она руку знает… да! Бывало, мы на взморье… к-гм, к-гм…
Тут дядя поперхнулся. Леня «шил»! Леня разевал рот, будто рыба, выброшенная на берег, а из горла шел один писк. Потерял парнишка дар речи, не иначе. «Ш-шука!» — наконец прошептал он, почему-то шепелявя. И рывком выкинул из лунки окуня.
— Я думал, щука. Вот взял! А упирался-то как!
— К-гм… к-гм… Окунишка ничего себе. Прямо «лапоть».
На щеках дяди вспыхнул румянец. Он еще больше нахохлился, без устали подергивал удилищем, менял блесны.
— Не «стучит», — с самым серьезным видом жаловался он Верке. — На мормышку, что ли, попробовать? Обратно же, мотыля нет. Не везет… нет!
Верка так и прыснула со смеху.
— Смешной вы, дядечка! Из-за чего переживаете-то?
— Молчи, коза… — обиделся дядя.
На него было больно смотреть. Он вытягивал худую, с острым кадыком шею, чертыхался про себя, и выражение покорности злосчастной рыбачьей судьбе не сходило с его лица. Шапка, за которую он хватался при поклевках у Лени, сидела на его белых волосах задом наперед. В азарте ему было не до шапки. Дядя ревновал, что Леня удит удачливей его, опытного рыболова.
— Разрешите мне. Один раз. Наудачу, дядечка.
Дядя, горюя, передал Верке пробковую рукоять удочки.
Верка сперва высунула язычок, потом прикусила его, наклонила голову набок и взмахнула раз-другой удилищем.
И тяжелая из-за свинцового груза блесна стала еще тяжелей, а удочку как-то медленно повлекло вниз, в курящуюся паром лунку.
— А-а! — завопила Верка. Скоро полосатый, огромный — настоящий кит! — окунь, разевая жабры, забил хвостом у лунки.
— Однако, — скорбно промолвил дядя, принимая от Верки удочку. — Однако, я говорю!
Берега озера в густой заросли тальника, черемухи. Кое-где белели березы, сквозь пышный иней зеленели елки.
В кустах зайцы протоптали тропы, набродили куропатки. Их лапки к зиме обрастают перьями, ходят куропатки по снегу, словно на лыжах. Белые-белые они, только бровки красные да в хвосте по нескольку черных перышек.
Верка, лазая на лыжах по сугробам, подняла куропаток. Они взлетели из-под самых ног в вихре снежной пыли. Перепархивали по ольхам и березам стайки чечеток, на рябине сидели румяные, как яблоко, снегири…
В кустах, где из Зимогора берет начало Та лица, она обнаружила странную лыжню. Лыжня укатана, блестела на солнце. Она вела к скотным дворам, чьи крыши виднелись невдалеке из-за вершин деревьев. Лыжня пряма, будто вычерчена по линейке, и утыкана ветками. На снегу написаны цифры: 1, 2, 3… Для чего бы это? А, вот что — кто-то измерял длину лыжни!
— Для кросса…
Нет. Разве зайцы здесь кроссом носятся — в такой чаще!
— Наверно, не у меня одной есть тайна… — И ей стало грустно.
Она вернулась на озеро.
Лунок, лунок-то на нем!..
День клонился к вечеру, и дядя подал команду сматывать удочки. Он будто помолодел, был оживлен, разговорчив. Вез конца рассказывал, как они с Леней совершенно случайно наткнулись на окуневую яму, открыли клев, по словам дяди, какой ему и не снился.
По дороге домой Леня неожиданно спросил:
— Николай Иванович, а вода всегда течет вниз?
— Да…
Леня волок за веревочку пешню, дядя нес нагруженный рыбой ящик. Пешня позванивала, оставляла на дороге бороздку.
— А вот, Николай Иванович, если воду налить на столешницу, куда она потечет?
Дядя опустил ящик с рыбой на дорогу и стал потирать подбородок.
— Вода может самостоятельно, без насоса бежать? — краснел Леня, конфузился, но продолжал нелепые расспросы.
— Конечно, — ответил дядя, соображая, что бы все это могло означать.
— Сама течет?
— Ну да… — дядя подхватил на ремень свой ящик. — Самотеком. На этом принципе, к примеру, действовали акведуки, то есть водопроводы, в древнем Риме. Город получал воду с гор.
— Рим, — протянул Леня. — А я-то плановал… Самотек-то, получается, не мой!
Он, что-то обескураженно шепча, отстал.
— Самотек… вот тебе и самотек! — слышалось сзади, и дядя оглядывался на него.
Определенно, Леня помешался после уженья блесной в лунке.
