Дочь предателя - [76]

Витька тряхнул, открытки выпали.

— Ну вот… — сказал Леня.

Я была в Лениных руках, и потому Витька оказался быстрее. Открытки рассыпались веером.

— Нет! — заорала я, но он уже поднимал с пола свидетельство о рождении и картонный прямоугольник.

— Бежать собралась, — сказал Витька.

Он скривился.

— Говорил же вам. Не поверили. Теперь ждите гостей.

— Разберемся, — сказал Леня.

Он отобрал у Витьки мои вещи. Сказал Юрке, чтобы тот шел пока домой. Соседу сказал: «Спасибо, Мить». Тетя Лиза, Лена и Клавдия Васильевна уступили нам дорогу. Меня била дрожь.

— Так, значит, у тебя все-таки есть отец, — сказал Леня, когда привел меня в нашу комнату.

— Есть! — крикнула я.

Они стояли там вчетвером, и все — между мной и выходом. Прорываться было бессмысленно. Оставалось окно, а я и прыгнула бы со второго этажа, но только окно было законопачено.

Я понимала, что, когда меня заберут, припомнят все — и побег, и кражу, и незаконное проживание в столице нашей Родины Москве, и отца-власовца, и мать-шпионку, так что впереди мне светил не билет на балет, а небо в клеточку. Я все это прекрасно понимала и, тем не менее, сказала правду. Вернее, выкрикнула: «Да! Есть!» А потом меня понесло: пускай видят, кого приютили, кого водили к дяде Вале, такие добренькие… Я выложила им все. Да, есть у меня отец, только они могут не беспокоиться за свои вещи, я его в жизни не видела; он, может, освободился, а может, еще сидит, гад проклятый, мать тоже была не лучше, но ее-то хоть нет давно; может, и он уже сдох; я не просто сиротка, я дочь предателя, даже бабка от меня отказалась; да, нас всех надо каленым железом; и никакая я не Лара, свидетельство не мое, хотя я его не крала, но я лучше дам себя разорвать на куски, чем выдам тех, кто мне его добыл... Лена вышла в коридор, наверное, звонить в милицию. В проеме я мельком увидела Юрку. Леня снова велел ему топать наверх. Я продолжала орать. Не только они ничего обо мне не знали, и я о них ничего не знала. Знала только, что дураки.

Лена принесла валерьянки. Втроем они влили мне ее в рот, уложили на кровать Клавдии Васильевны. Она в ту ночь легла спать на мою раскладушку, а Леня дремал рядом в кресле, не захотел оставлять мать со мной один на один. Я просыпалась за ночь несколько раз, и он тут же поднимал голову, а у меня это была последняя возможность сбежать. Потом я, наконец, уснула и проспала почти сутки. Когда, наконец, продрала глаза, до отхода поезда оставалось три часа.

— Где мой билет? — сказала я, холодея.

— Ты никуда не поедешь, — сказал Леня.

Я вспомнила, что никто меня теперь никуда не отпустит, по мне зона плачет. Но все равно сказала:

— Отдай.

— Зачем тебе в Бологое? — спросила Лена.

— Отдайте, — сказала я.

— Тебя там кто-то ждет?

— Тебя там кто-то ждет?..

Я не знала, как объяснить, и заплакала.

— Отдайте… Я должна ехать... — бубнила я сквозь слезы.

— Кто тебя ждет?

Я сказала, что брат.

Мы уехали вдвоем с Леней в субботу четвертого января, потеряв на подготовку к поездке два драгоценных дня.

Билет до Бологого Леня велел оставить на память и купил новые: на прямой поезд «Москва — Рыбинск», уходивший с Савеловского вокзала.

Мы ехали всю ночь и все утро. Успели умыться, попить чаю в горячих металлических подстаканниках, с сахаром в поездных бело-синих бумажках, и поглазеть на заснеженные края, на мелькавшие время от времени деревни. На крышах домов, сараев, колодцев лежали высокие шапки снега. Улицы казались пустыми, но то женщина прошла с коромыслом, то дети побежали наперегонки с толстой низкорослой собакой, то дядька вышел во двор в рубахе колоть дрова, а кто-то в тулупе правит телегой… Деревни сменяли белые поля или черно-белые рощи, где в просветах между стволами мелькали другие поля или поселки… Ближе к полудню начали появляться дома, похожие на городские, и вскоре побежали перед глазами, расходясь и множась, рельсы. Я увидела семафор, еще один семафор. Леня позвал к выходу. Поезд остановился, и мы среди других пассажиров вышли на платформу в Сонкове. В зале ожидания Леня усадил меня на деревянную скамейку, оставил стеречь дорожную сумку с вещами, а сам пошел выяснять, когда и откуда отходит наш автобус. Интернатов вокруг Сонкова оказалось несколько, а до того, что был нужен нам, для бывших ЧС-ов, нужно было еще ехать автобусом, адрес Леня узнал заранее.

Ждать пришлось недолго, ехали долго. В такой же синей, набитой битком, носатой каракатице, как в Марьинке. Дорога была укатанная, в снежных колдобинах, на которых автобус трясло, иногда — сильно, и тогда пассажиры, кому не досталось сидячего места, валились всей массой то в одну сторону, то в другую. Нам с Леней повезло: на кольце у вокзала автобус остановился своей единственной дверью точно перед нами. Мы вошли первыми, и я села возле окна, Леня — рядом. Всю дорогу он защищал меня от наваливавшихся тел и болтавшихся над головой авосек и сумок. Из-за общего дыхания и печки под сиденьями с нашей стороны в автобусе казалось тепло, хотя стекла заиндевели до того толстым слоем, что мне удалось продышать только небольшие кружки, а сквозь них мало что было видно. Автобус ехал от деревни к деревне, останавливался на очень недолго. Пассажиры пробивались к выходу загодя, чтобы не задерживать отправление. Несколько раз на остановках на одного выходившего пришлось по два вошедших, и дальше новым войти не удавалось. После неудачных попыток «уплотнить» счастливчиков они оставались ждать следующего. Автобус по тому маршруту ходил не один, район был не заброшенный, а рабочий, востребованный, но утренние интервалы были в полчаса и больше, а мороз в тот день