Дочь предателя - [62]

— Остынь сначала.

Я отмахнулась.

Вымыла полы: в кухне, в коридоре, у нас с Клавдией Васильевной. Хотела — у тети Лизы, но не вышло.

— Еще чего! — сказала она. — Перемывай тут после тебя.

Это она сказала просто так, за мной никто ничего не перемывал.

Я не стала спорить. Развесила тряпку на батарее и вот тогда пошла в кухню — остывать.

— Так где была-то? — снова не выдержала тетя Лиза.

Врать зря просто сил было.

— Теть Лиз, — сказала я серьезно. — Потом расскажу. Честное пионерское.

— Когда потом-то?

— Если скажу когда, ты и догадаешься. Скоро!

Она осталась недовольна, но поняла, что больше ничего из меня не вытянет.

— Скоро так скоро, — сказала она.

Обычно мы с ней обедали в кухне каждая за своим столом. Но в тот раз столы были заняты: у меня стояли кастрюля с тестом под полотенцем и миска с яйцами для начинки, у нее — начатая трехлитровка с огурцами (пришлось из-за дядь Пети открыть трехлитровку) и начатая стряпня. Потому тетя Лиза решила:

— Пойдем ко мне. Чего ж на краешке-то ютиться.

Клавдия Васильевна в тот день работала до трех и, значит, должна была прийти в полчетвертого. Если по пути не зайдет в какой-нибудь магазин. Делать уроки я не собиралась — какой «Бежин луг», когда пироги.

Мы пошли к тете Лизе.

За едой болтали о погоде (такого тепла в декабре давно не было, дворники не успевают скалывать наледи, а я все бегом, хорошо, что до сих пор ничего себе не сломала), о теть Вериных синяках (старый сходит, нового, похоже, не будет: то ли стукнул вскользь, то ли вовремя снег приложила). Я разглядывала узоры на ковре, который висел на стене над софой. У тети Кати тоже над кроватью висел ковер: черно-синий, из толстого офицерского одеяла. Военный художник во время войны нарисовал на нем светлыми красками олениху с олененком, тростник и край озера. Мне больше всего нравились глаза оленихи. Тети Лизин ковер был настоящий, притом туркестанский. Они с мужем купили его на рынке в Туркмении, когда их послали вдвоем в командировку. Она тогда просто глаз не могла оторвать от этих темно-красных, синих, темно-желтых узоров. Наволочки на подушках, разложенных по софевдоль спинки, привезли оттуда же. Дело было в сороковом, билеты были в плацкарту. Ковер еле впихнули на багажную полку, по ночам дремали вполглаза — боялись, как бы не сперли. Ехали долго… Сколько? Ночи четыре, не меньше… Вот тут и повесили. С тех пор — и висит. И наволочки — да, тоже с тех пор. Шелковые, ничего им не делается, на них же не спят. Софу купили в самый раз перед командировкой. Мебель в комнате, конечно, и раньше стояла, да пользоваться было неловко. Клава мало что забрала, остальное они продали, деньги отдали ей. Себе на обзаведение копили чуть не с полгода, спали на полу… Да, на полу. Что такого? Не на голом же — на матрасе. Раньше?.. Раньше жили в общежитии для ИТР-ов. Когда получили это жилье: две комнаты в коммунальной квартире (десять метров и двенадцать), — были счастливы. Славке как раз исполнился год. Присматривать за ним на время той долгой, почти на месяц, командировки из Богородского приехала теть Лизина мама. Богородское в сороковом было село селом, матери у них понравилось: отдохнула, как на курорте, помылась в ванной, хотя центрального отопления и тут не было, воду грели в дровяном водогрее, а готовили на керогазах. Все равно в городской квартире управляться было легче, чем в деревенском доме, так что мать осталась довольна. Насовсем, впрочем, переманить не смогли. В Богородском был сад — сад не бросишь. Оттуда у них было зимой варенье, летом — ягоды, яблоки. В саду ее через два года и накрыло артобстрелом. А в сороковом все были живы, жили и радовались, а на Клавдию не обращали внимания. Когда переехали, Лене только-только исполнилось одиннадцать — был на год младше, чем я сейчас, зато выше ростом, и щеки — круглые, его-то никто в жизни не бил, жил при матери, так что чему удивляться. Брат его, Саша, заканчивал школу. Оба — вежливые, не драчуны, матери помогали, с тетей Лизой и ее мужем даже здоровались, хорошие были, воспитанные мальчишки.

— А почему она с тобой не разговаривала? — не утерпела я, хоть и знала, что тетя Лиза вопросов не любит, проще подождать, пока сама проговорится.

— Вот сорока! В каждую щель клюв просунет! Ладно, скажу, — вздохнула она. — Чтоб к Клаве не приставала. Все равно ведь вытянешь. Работали мы тогда втроем на одном заводе. Клавин муж, Степан Сергеич, заведовал испытательной лабораторией, Илья мой был в цеху мастером, а я лаборанткой у Степана Сергеича. Клава сидела дома, воспитывала детей, и квартира эта — небольшая, но все же четыре комнаты — вся была ихняя. В тридцать девятом увезла Клава детей на лето в деревню, а в июле, когда у Степана Сергеича начался отпуск, а он к ним не приехал, одна вернулась в Москву, выяснять, в чем дело. Дворник ей и рассказал. Степан Сергеича арестовали, две комнаты опечатали, его кабинет и Сашкину, а про две — где сейчас ты с Клавой и где Лена с Леней — дворник сказал, мол, в них живет другая семья. Рисковал или нет, не знаю, но сошло ему. Кто в ордере значился, того забрали, и с чего бы им сомневаться, если дворник говорит, что семья другая. Степана Сергеича увезли, больше его не видели. Клава хотела разыскивать, а сначала пошла к одному… Дружил со Степаном Сергеичем… Он и сказал ей: не мужа спасай, а детей, Сашке семнадцать, Ленька совсем малец, заберут в детдом, где будешь искать, если сама жива останешься. Она и послушалась. А он устроил ее уборщицей в своем ведомстве. Фамилии у Клавы с мужем были разные. В двадцатых-то, когда они жить стали вместе, уже не венчались, а к ЗАГСам еще привычки не было, вот и жили гражданским браком: он — Смелков, она — Березкина. По бумагам выходило, вроде как и не муж с женой. Повезло, одним словом. Проработала она в том ведомстве до пятьдесят второго. В пятьдесят втором построили высотку, она туда и перешла. А в войну работала на старом еще месте. Нам со Славкой приносила. То хлеб, то сгущенку… Колбасы как-то раз дала…