Дочь предателя - [22]

* * *

Весь следующий день мы гоняли чаи — с горбушками, посыпанными солью, и с тети Катиными пирожками, — скакали по полкам, глазели в окно, ели гречку с мясной подливкой и серым хлебом. Пели «Друга не нужно просить ни о чем» и вообще все подряд, что знали. Наш конвойный Витя выходил в тамбур покурить вместе с сержантом Климовым, и тогда Марс клал голову мне на постель, а я ее (голову) обнимала и чесала. Иногда Марс, устав лежать, поднимался размять лапы, а мы об него спотыкались и на него валились.

— Вот детки попались, а? — сказала в дверях наша хмельная сопровождающая, качнулась и схватилась за полку. — Каждый бы раз попадались такие детки. Ну как, Нюта, голова не болит? Пора лекарства пить.

Она положила на боковой стол несколько таблеток.

— Меня же выписали. Я же здорова! — попыталась протестовать я.

— Мало ли что выписали. Вот доедешь — и хочешь пей, хочешь не пей. Там — не наша забота, а тут — на моей ответственности. Пей, говорю, не задерживай.

Я вздохнула и сунула таблетки в рот. Мальчишки сочувственно умолкли, глядя на мою голову в платке. Ночью он съехал набекрень и чуть меня не задушил. Я как следует перевязала его перед зеркалом в сортире, по-военному чистом.

Утром картина за окном изменилась. Деревья вдоль дороги теперь мелькали почти облетевшие, по вагонным стеклам часто вились потеки дождя, на станционных перронах блестели лужи, а бабки и старики, которые продавали пассажирам яблоки, вареную картошку, огурцы и прочую снедь, выходили к поезду, накинув поверх ватников и платков обшарпанную столовую клеенку. К нашим окнам они не приближались. Мы их видели мельком, когда поезд подходил к станции и они, ожидавшие его где-то под крышей, наперегонки ковыляли к вагонам.

Стало холодно. Стекло возле бойлера подняли.

— А ты как думала, — сказал Борька, сползая с верхней полки, завернутый, как и я, в пикейное одеяло. — Это у вас там теплынь ненормальная. А везде — осень.

— На север едем, — кивнул Витя и хлебнул кипятка.

Он теперь, выходя покурить, накидывал на плечи солдатский ватник, а на обратном пути наливал себе свежего кипятка, который пил, то ли чтобы согреться, то ли от нечего делать. Он приносил кипяток и нам. Иногда — когда мы просили, иногда сам, без просьбы.

Борька, хоть и жаловавшийся на память, выиграл в «города». «Ростов!» — крикнул Женька, когда поезд подходил к ростовскому вокзалу. А Борька крикнул: «Воронеж!», — потому что Воронеж был следующей крупной станцией. Мы видели это в маршрутной карте. Карта висела рядом с бойлером, и мы к ней то и дело шастали. В этот момент поезд лязгнул и встал, игра на время закончилась — Борька выиграл.

Витя повел Марса гулять и забрал с собой мою открытку. В той открытке было написано: «Здравствуйте, Иван Никифорович, тетя Катя, дядя Костя и Шура. Едем хорошо. У меня новые друзья. Привет нашему отряду».

Мне хотелось им написать, что я все для них запоминаю, все-все, и даже записываю в блокнот, так что, когда мы увидимся, ничего не упущу. Но в открытке было мало места.

Пирожки мы доели после обеда. После горячего вермишельного супа и гречки с подливкой.

За Миллеровым пошли попадаться знакомые названия. Сердце замирало от узнавания, когда мы читали «Кантемиров — стоянка 2 мин.», «Евдаково — стоянка 2 мин». Это здесь пошла в наступление ударная танковая армия генерала Рыбалко. Здесь висели в небе осветительные ракеты, и было ясно, будто днем, и от гула машин дрожала земля, а под деревней Михайловкой лейтенант Фоломеев протаранил вражеский «тигр». Из-за этого узнавания я вдруг осознала, что все взаправду, и я, значит, еду в настоящую жизнь, и сердце упало в пятки.

Витя положил на столик свежую «Комсомольскую правду», а сам пошел покурить. Марс потащился за ним. Вениамин взял газету, начал читать. В газете ничего интересного не было. Я села писать в блокнот свои «путевые заметки», прихлебывая остывший кипяток. Борька с Женькой забрались наверх, на одну полку, и играли в спички, выклянченные у Вити.

Дождь стал плотнее, сквозняки пронзительней.

Я привалилась виском к окну, завернутая в одеяло, как в кокон.

Я уснула сразу после отбоя. Поезд приятно покачивало, колеса ритмично погромыхивали, в груди сладко щемило от предчувствия настоящей жизни. Мне хотелось ей соответствовать в лучшем виде, как говаривал наш Иван Никифорович.

Проснулась я от толчка.

Я подумала, что так сильно дернулся вагон, но поезд стоял неподвижно.

Дверь в тамбур была открыта. Тянуло дождем, раздавались мужской и женский смех.

Потом я увидела блестящие глаза Вениамина.

— Ш-ш, — сказал он, чтобы я не сделала чего-нибудь такого, чего делать было не нужно.

— Ты чего? — спросила я сонно.

Вити с Марсом на месте не было — вышли, наверное, на ночную прогулку.

— Они там совсем пьяные. Разорались.

— Ну и чего?

— Тише… У нее муж — дважды раненный. Дома лежит…

— И чего? — повторила я, со сна ничего не понимая.

— Да ладно, пошли еще выпьем, время — детское! Все равно больничный возьмешь, — узнала я голос капитана.

— Не повезет она тебя в Ленинград, соврет, будто заболела, — сказал Вениамин.

Я проснулась. Неизвестно почему, затошнило.

— Лень ей с тобой тащиться в Ленинград. По магазинам — все равно не успеет. А муж, больной, дома один. А еще орали, что, может, тогда в другое место потом тебя отправят.