Дочь предателя - [16]

— Знаешь ведь про Ленинград,— сказала она тихо, но твердым голосом. — Город хороший, герой, учат там хорошо, в селе так не учат. Вот решили: поедешь, поживешь в Ленинграде, а мы будем тебе писать.

Я наморщила лоб, пытаясь уследить за ее мыслью. Конечно, я знала про Ленинград. Во-первых, я его видела, мы все смотрели «Балтийское небо», во-вторых, как раз оттуда родом были Лара Михеенко и Юта. В-третьих, на уроках рассказывали про блокаду и про то, что теперь Ленинград культурная столица, а раньше он назывался Петербург и был столица царской России. Это о нем мы учили: «Люблю тебя, Петра творенье». Когда наша Кира прочла это вслух, Натка хотела спросить «что за петротворенье такое», и чуть и не спросила, но тут Кира велела открыть страницу в учебнике, и Натка увидела его глазами, засмеялась и мне одной призналась — над чем. В-четвертых…

Я не понимала, почему я там поживу. Наградили, что ли, экскурсией?

— Считай, что наградили, — улыбнулась, наконец, тетя Катя. — Поживешь немного, да. А мы будем писать.

Я продолжала не понимать. Сколько это — «немного»? Неделю? Две? Десять дней? Я никогда не ездила на экскурсии. Никто из наших не ездил. Разве бывают такие экскурсии, чтобы так надолго, что нужно писать письма?

— Полтора года, — ответила тетя Катя. — Чуть побольше, чем полтора. Будешь жить в хорошем интернате, с водяным отоплением. Закончишь семилетку. Станешь городская — не что мы тут, деревенщина. Будешь в платьях ходить. Смотри сюда. — Она села на стул и притянула меня к себе, обнимая одной рукой. — Первая четверть уже считай что закончилась. Сколько там всего-то осталось?... Полгода — и май. Ну-ка давай вместе посчитаем… — Она сказала «вместях пощитаем».

Тетя Катя принялась загибать пальцы. Раз, два, три… через три месяца каникулы. Потом четыре, пять, шесть, семь, восемь — и летние каникулы. Так же быстро пройдет и седьмой, а после седьмого я вернусь, мне дадут направление в училище, где учат на бухучет, и будет у меня полная восьмилетка, я пойду работать бухгалтером в Коммунхозе, буду всегда при куске хлеба, всегда с ними рядом.

Она хотела что-то добавить, но не стала, а в глазах у нее была мука.

В конце коридора появился Шурка.

— Где тебя носит? — сердито сказала тетя Катя.

— Да с мотором же опять возился, — так же сердито сказал Шурка. — Доползти бы обратно, кто ж нас ночью на прицеп-то возьмет, если что.

Он посмотрел на нас пристально, сощурив свои серо-зеленые глазищи, сумасшедше яркие на умытом, загорелом лице.

— Не грусти, сестра, — сказал он неестественно бодро. — Не в неметчину угоняют, а повезут в лучший город Советского Союза, не считая Москвы. Будешь там ходить по культурной столице да нам в письмах рассказывать. Ниче, вернешься. Отца вон четыре года дома не было, и ниче. Никто его тут не забыл.

Напоминание о неметчине, куда собирались угнать Лару, немного привело меня в чувство. Даже сравнивать было смешно. А еще мечтала о каких-то там испытаниях. Стыдно, сказала я себе, нечего нюни распускать. Будешь письма писать, потом вернешься. Как сказала тетя Катя, делов-то.

Мне было приятно, что Шурка меня назвал сестрой. Он и впрямь мог бы мне быть братом. Ему было двадцать два года. У него снова слег отец. Днем он мел интернатский двор, чтобы дяде Косте не пришлось брать больничный, и после долгого трудового дня вез ко мне мать с гостинцами.

— Хорошо, — кивнула я. — Не буду грустить. А когда меня увезут?

Не от моего ли смирения тетя Катя сглотнула комок в горле?

— Вот выпишут, и поедешь ты сразу на вокзал, — ответила она самым спокойным голосом. — Ты небось и поездов-то таких не видела. Вагоны все новые, с электровозом.

Я во второй раз оцепенела. Как — сразу на вокзал? А Томик? Натка? А дядя Костя?...

Я не посмела спросить. И они не посмели об этом заговорить. Они посидели со мной еще немного, рассуждая о том, как быстро пройдут полтора года и какой ученой, какой взрослой, какой красоткой в городском платье я вернусь, чтобы учиться дальше на бухучет. Я изо всех сил старалась думать так, как они мне предлагали, потому что не было у меня другого выхода. Не могла я, как Лара, бежать к партизанам. Не было в наших краях партизан, и не было больше врагов.

На прощанье я им улыбнулась и помахала. Они удалялись, а я стояла и махала. Я чувствовала только благодарность за их доброту и заботу. И благодарность эта оказалась такой огромной, что мое хлипкое тело с ней не справилось. Когда они, завернув за угол, исчезли из виду, я упала и снова пролежала в беспамятстве несколько дней.

* * *

Из-за обморока выписку задержали на две недели. Шурка и тетя Катя навещали меня каждый день, дядя Костя не приехал ни разу. Ему в тот раз повезло: осколок двинулся в ноге, а не в легком, потому он лежал дома, иначе и его пришлось бы везти в больницу и таскать и ему передачи.

Тетя Катя по привычке рассказывала, как прошел день, но теперь я чаще слушала ее молча. Потому что на уме было только то, о чем говорить я не умела.

Время шло, приближая меня к отъезду. В глубине души я надеялась, что взрослые все же разрешат съездить домой, чтобы хоть попрощаться. Почти два года немаленький срок в любом возрасте, а тогда он мне виделся как бесконечность, в конце которой зияла черная дыра — другая жизнь, которой я не хотела.