Дочь предателя - [14]

Весь пятый класс мы играли в Николаева и Поповича. У Николаева был позывной «Сокол», а у Поповича «Беркут». Мы с Наткой перекрикивались, когда я кормила кур, а Натка в соседнем сарайчике за тонкой перегородкой — уток:

— Я Сокол, слышишь меня?

— Я Беркут, слышу тебя хорошо.

— Вы не сокол и не беркут. Чижиха ты щипаная, вот ты кто, — кричал мне, если слышал нас в этот момент, Тимка. Мы не обижались. Я к этой обзывалке привыкла с рождения, что поделать, если такая фамилия.

Теперь же, когда мы обе орали «Я — Чайка», Тимка без насмешек кричал в ответ: «Я — Ястреб», и никого не смущало, что Чаек две.

А семнадцатого Шурка вернулся из города, куда его посылали за запчастями, и привез мне оттуда в подарок почтовый конверт с картинкой, изображавшей двух оранжево-солнечных космонавтов в шлемах, в профиль на фоне ракеты, смотревших в темный далекий космос. По борту ракеты шла надпись: «Восток-3» и «Восток-4». А под картинкой: «Первая годовщина группового полета». Космонавты были Андриян Николаев и Павел Попович, конвертов с Быковским и Терешковой тогда еще не выпустили. Я всем его показала и спрятала в тумбочку, туда, где уже лежали галстук и книжка.

Книжка была моя собственная (не отрядная и не библиотечная), подаренная мне лично в день приема в пионеры. Называлась она «Партизанка Лара», из серии «Пионеры-герои», в твердой обложке.

На обложке был портрет красивой девочки с волнистыми волосами. Волосы и у меня вились, но не так. У Лары они лежали крупными волнами, а у меня были как у барашка, тощие и гадкого цвета. Нет, я восхищалась ею бескорыст­но, не сравнивая себя с ней и в мечтах. В свободный час, прошмыгнув на зады, к той стенке сарая, где из досок выпали ржавые гвозди, сдвигала их в сторону, я пробиралась в щель, и снова и снова читала о том, как под Курском в деревне, занятой фашистами, Лара, не выбросившая — спрятавшая — пионерский галстук, вредила врагам, чем могла, а узнав, что ее включили в списки на отправку в Германию, не побоялась одна сбежать в лес, где сама нашла партизанский отряд. Командир отряда ей сказал: «Мала ты воевать». Но, в конце концов, Лара убедила командира отпустить ее в разведку. Она ничего не боялась, потому что думала не о себе, а про свой, погибавший от голода Ленин­град. Она добыла для партизан много ценных сведений и дожила бы до победы, если бы не предатель, который хотел выслужиться перед немцами. Лару схватили, увезли в гестапо, а потом расстреляли. Когда я дочитывала до гестапо, у меня сердце разрывалось от горя, и я каждый раз плакала. Иногда в сарай следом за мной прибегал Томик. Пока я читала, он тихо лежал рядом на сене, но, едва начинала шмыгать носом, вставал, бегал вокруг и скулил, хотя шмыгала я потихоньку.

Натке досталась книжка из той же серии. Про синеглазую девочку, тоже красивую, тоже из Ленинграда, с удивительным именем Юта. Юта сначала была партизанской связной, потом стала разведчицей, как и Лара. В рваных штанах и шапке, одетая, будто мальчик, она ходила по деревням, чтобы выяснить, где у немцев находится штаб, сколько солдат его охраняют, сколько в деревне есть пулеметных точек. А вернувшись в отряд, чтобы подбодрить усталых людей, пела им советские песни и рассказывала о Ленинграде. В день, когда наши прорвали блокаду, Юту все поздравляли, а она повязала галстук, и синие ее глаза сияли от счастья. Юта погибла в бою, пала смертью храбрых.

Иногда мы с Наткой менялись книжками и читали их в сотый раз возле дырки: она — мою, я — ее. А потом разговаривали о Юте и Ларе, пытались представить себя на их месте, в бою и в гестапо. Мы, конечно, не знали, стали бы героями или нет, но в одно обе верили твердо: мы тоже предпочли бы погибнуть, предпочли даже, чтобы нас растерзали гестаповские палачи, но ни за что, ни за какие блага на свете не предали бы своих.

В начале июля кинопередвижка привезла «Ихтиандра».

Тимка барабанил по тазу и орал «Там бы, там бы, там бы!..». Дядя Костя его прогнал струей из шланга.

В хронике перед «Ихтиандром» показали Хрущева с Фиделем — они обнимались. На пении мы разучивали песню «Куба — любовь моя» и любили и Кубу, и Фиделя. «Родина или смерть! Это героев клятва», — и, ясное дело, мы им завидовали. Кроме «Там бы, там бы» и «Кубы» пели: «Друга прикроет друг, друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг», — искренне. Нам казалось, что не бывает иначе.

Гремело радио, Тимка гремел тазами, потом началась та самая жара, из-за которой раньше срока созрели яблоки, и в полях горела пшеница. Потом я попала в больницу...

* * *

Я ждала тетю Катю возле открытого окна в коридоре, подскакивая на месте от нетерпения. В коридоре, а не в палате — потому что оттуда было видно часть дороги, по которой они приезжали, и ворота.

Времени шел девятый час. Ужин был съеден, последние порошки и кислая, круглая поливитаминина — проглочены. Дежурная санитарка выставила к дверям тяжелые полные баки. В кружевах виноградной кровли на заднем дворе, под жестяным кружком зажглась голая электрическая лампочка, а на тротуаре возле больничных ворот — фонарь. Больше из моего окна видно ничего не было, кроме нескольких окон, светившихся в ближних домах. Изредка гавкали дворовые собаки. Я слушала их и думала про Томика.