Дочь предателя - [18]

Валерий Никитич сказал:

— Адрес больницы у тебя, конечно, есть в выписке, но мало ли что, Анюта, на всякий случай возьми и мой. Можешь писать просто так, без дела. — Он улыбнулся. — Мне тоже хочется побольше знать про Ленинград.

Он записал в блокноте адрес своей рукой, а когда вышел, девчонки сказали:

— Везучая ты, Нюрка.

Я и сама начинала чувствовать себя везучей и героиней приключения. Будущее почти перестало пугать, Ленинград вызывал любопытство. Киношный и книжный, он раньше казался немного ненастоящим, а теперь я начинала верить в его реальность. Только одно меня не отпускало и не давало о себе забыть.

Я заглянула в ординаторскую и спросила:

— Валерий Никитич, сколько живут собаки?

— Смотря какая порода, — ответил он.

— Ягдтерьеры. — Я помолчала, думая. — Ублюдные.

— Нечистокровные, — перевел он на свой язык. — Не могу сказать точно, — сказал он, подумав. — Лет десять наверняка. Может быть, больше.

Вечером я спросила у Шурки:

— Сколько Томику лет?

Шурка прищурился.

— Поживет еще, — сказал он. — Не бойсь, он пес крепкий. Весь в батю. А лет ему семь. Оба еще поживут. Можешь не сомневаться.

Я не сомневалась. Мне было тревожно. Но я, как все наши, не была приучена носиться со своими переживаниями и потому ответила:

— Чего ж сомневаться? Через полтора года же вернусь.

* * *

На вокзал меня провожали тетя Катя и Шурка, директор Иван Никифорович и инспекторша из линейного отдела. Между выпиской и поездом было три часа. Съездить домой попрощаться я не успевала, но эти три часа мы провели вместе.

— Ты пиши, — строго сказала тетя Катя, окончательно собирая мои пожитки, — не забывай нас.

— Не забудет, — расхохотался Шурка, сверкнув своей яркой улыбкой и зелеными глазищами. — Погоди, она, может, еще твоей невесткой станет.

Он забрал у матери светло-коричневый коленкоровый чемодан, примял вещички и щелкнул замками. Девчонки на соседних койках завистливо фыркнули.

— Балабол, — сердито фыркнула тетя Катя. У меня при этом сердечко сладко екнуло, и я с обидой на тетю Катю подумала, что, вот, она не относится ко мне всерьез, а Шурка-то относится, хотя голова у меня голая и в платке. — Ты пиши, — строго повторила она мне, отмахнувшись от сына. — Уж не знаю, какое там житье в Ленинграде, а у нас будешь при куске хлеба. Иван Никифорович зря болтать не станет. Да и жильем обещал обеспечить. Вертайся, — приказала она мне.

— Куда я от вас денусь, — улыбнулась я, не испугавшись строгого голоса.

Я обнялась на прощанье с Веркой, остальным помахала ладошкой, и мы ушли.

Мы поездили по городу (я — на коленях у тети Кати, потому что места в кабине полуторки было немного). Шурка останавливался чуть ли не возле каждой тележки с газировкой и покупал мне стакан воды с яблочным сиропом. Тележки были синие, зонтики над ними — полотняные белые. Над емкостями с сиропом (понятия не имею, как они назывались) вились осы. Я боялась ос, хотя понимала, что им не до меня, и от сладкого страха замирало сердце. Сиропов на каждой тележке было по два, яблочный и какой-нибудь другой, вишневый, клубничный или малиновый. Продавщицы спрашивали, какого мне хочется, глядя в совершенно невозможные Шуркины глаза с надеждой, не имевшей ко мне и к сиропу ни малейшего отношения. Я каждый раз выбирала яблочный. Может быть, потому что как раз в это время в садах созревали яблоки, слаще которых не было на белом свете. Впрочем, может быть, потому что не любила ничего незнакомого. Мне наливали эти «пять грамм» сиропа, пугая ос, которые взлетали над продавщицыными руками и над стеклянными колбами, и я, пугаясь ос и замирая, протягивала руку к пенившемуся питью, а Шурка, выложив очередные четыре копейки, говорил:

— Берите, барышня.

Лапа у барышни была цыплячья, но стакан брала крепко.

— Куда столько? — под конец не выдержала тетя Катя, никогда не ездившая в поезде и опасавшаяся дороги. — Еще не выдержит-то, а ехать-то сколько.

Я про себя рассердилась на тетю Катю за прозу жизни, но не захотела ее обижать и вслух ничего не сказала, только обняла ее тощими, исхудавшими руками, а Шурка засмеялся и ответил вместо меня:

— Ничего, небось очко-то в поезде найдется.

И я тоже засмеялась, а тетя Катя улыбнулась и сказала, снимая с себя мои руки.

— Ладно, наливайся. Как знать, когда еще-то придется сладенького-то?

Если бы мы тогда могли знать, насколько она права.

Глава 3

В каком меня повезут вагоне, Иван Никифорович узнал на вокзале. Он начал орать на инспекторшу и требовать назад мои бумаги. Мне показалось, вот-вот он схватит меня в охапку, и мы в самом деле вернемся домой, а я уже и не знала, чего хочу больше.

— Успокойтесь вы, — отвечала инспекторша равнодушным тоном. — Где я ей возьму отдельный эскорт? Вон у меня три гаврика беглых. Тоже, — кивнула она на меня, — из специнтернатов. У этих сопровождение до Калинина. И ваша поедет с ними до Калинина. Там сопровождающая их сдаст, а вашу повезет дальше. А как вы думали? В отдельном купе?

Три беглых гаврика ждали отправки рядом с теткой в погонах. Она, значит, и была сопровождающей. В двух шагах от них караулил вход солдат-конвойный вместе с овчаркой. Овчарка была как в кино.