Дочь предателя - [19]

— Служебная? — спросила я.

— А? — спросила инспекторша. — А-а, служебная.

Она кивнула.

Гаврики маялись и переминались с ноги на ногу. Вещей у них не было.

Мы стояли на перроне все кучкой, рядом с моим коленкоровым чемоданом и матерчатой торбой, куда тетя Катя сложила мои подорожнички — пирожки с картошкой и яблоками — и поллитровую бутылку колодезной воды, заткнутую газеткой.

К вагону один за одним подъехали три фургона. Появился конвой. Из фургонов стали выходить заключенные и гуськом потянулись к вагонной двери.

Тетя Катя смотрела на них молча и держала меня за руку. С другого боку от меня стоял Шурка. Иван Никифорович встал за спиной.

— Да не волнуйтесь вы так, — сказала инспекторша с досадой, как будто он снова требовал бумаги. — Дети в отдельном отсеке. В начале вагона, рядом с сопровождением. Туалеты разные. Дверь усиленная, на запоре. Собака опять же. Доедут.

— Доеду, — сказала я.

Пустые фургоны, развернувшись, уехали. Инспекторша отошла к вагону.

Иван Никифорович выдал мне пачку почтовых открыток и химический карандаш.

— Вот. Чтобы не скучала в дороге, — приказал он. — Будешь ехать, писать и отправлять на станциях. На каждой станции есть почтовый ящик. Поможете ей, товарищ капитан? Прошу как капитан капитана…

Капитан ВВ, который тоже стоял возле входа в вагон, по другую сторону от караульного, посмотрел на нас без улыбки.

— Открытку бросить?.. Чего ж не помочь.

— Прощайтесь, пора, — сказала инспекторша.

Мы попрощались.

Шурка поднял мой чемодан, я взяла торбу с пирожками.

— Пропустите его, — сказала инспекторша.

Мы вошли. Часовой и собака нас пропустили.

Мы увидели дверь в туалет и бойлер. Потом — закрытую дверь в купе. Потом — открытую дверь в купе, в проеме которой встал боком, пропуская нас, другой конвойный в погонах сержанта. Вошли в плацкартный отсек, где на полках уже сидели три беглых гаврика. Дальше вагон перегораживала стальная дверь с толстым, тусклым немытым окном, усиленным решеткой, — за этой дверью ехали заключенные.

Шурка поставил чемодан в рундук под полкой, согнав длинного тощего мальчишку.

— Мужики — наверху, — сказал он.

— Само собой, — отозвался тот.

Торбу с пирожками Шурка поставил тоже в рундук.

Потом обнял меня за плечи. Поцеловал выше лба через платок.

— Не обижать! — приказал он моим соседям.

Погрозил им кулаком и вышел, разойдясь в проеме с теткой сопровождающей.

Пришел конвойный с собакой. Пес сел в проходе перед стальной дверью возле моей полки. Он был такой здоровущий, что, когда сел, голова оказалась мне по плечи.

— Марс, лежать, — приказал конвойный и сел на боковое сиденье за столиком, а пес лег на пол.

Вагон дрогнул, и вдруг поезд пошел. Не спрашивая разрешения, я перемахнула через проход, через Марса, на пустое сиденье напротив конвойного и прилипла к окну.

Видно их было, наверное, меньше минуты. Они так там и стояли втроем — Иван Никифорович, тетя Катя и Шурка.

* * *

В Калинине я прожила почти два месяца. Наша сопровождающая ушла на больничный сразу, как только сдала нас с рук на руки, никого другого для меня одной не выделяли, а без сопровождения ничего нельзя было сделать. Пришлось ждать.

С утра я вместе со всеми шла в класс, после обеда мела коридор или спальню, или мыла посуду. Иногда выносила из кухни во двор мусорное ведро. Двор был маленький — не побегать, — шагов десять на двадцать, с одним деревом, похожим на яблоню, с двумя непонятными кустами у ворот, с бревном вместо скамейки, на котором можно было посидеть, если день был без дождя и нас выпускали на воздух, с высоким глухим, серым забором из некрашеных досок. В шесть нас вели на ужин. После ужина дежурные убирали со столов, у остальных был час свободного времени. Потом умывались, чистили пальцем зубы, в девять выключали свет. Дни шли одинаково. Голова почти не болела, разве что после драки. Чаще кружилась, но от головокружений не умирают, я и не умерла. Девочек в спецприемнике было, считая меня, то трое, то пятеро, то четверо. Мы спали в большой, полной сквозняков, спальне на двенадцать человек. Мальчишек было то восемь, то десять. Они тоже спали в спальне на двенадцать человек. Число менялось, когда кого-нибудь привозили или увозили. Свободные койки стояли всегда заправленные, трогать их строго-настрого запрещалось, потому в спальнях не дрались. Себе дороже.

За два месяца я написала домой две открытки. Первую — сразу после приезда. И попросила дежурившую тогда Ольгу Ивановну опустить ее в почтовый ящик, потому что на территории спецприемника ящика не было. Когда ответ не пришел ни через две недели, ни через три, я написала вторую и во время кухонного дежурства тайком отдала посудомойке.

Трех гавриков — Вениамина, Женьку и Борьку — увезли раньше меня.

После первой драки, в конце первой недели, Женька вытирал мне разбитую губу относительно чистым обрывком тряпки, взятой с классной доски. Он был на год старше меня и на голову выше. Сильный, тощий, всегда голодный, он плохо считал и делал ошибки в диктанте. В день, когда за ним приехали, я сказала ему, что если снова соберется бежать, пусть бежит в Марьинку. Он переписал из моего блокнота себе на бумажку все адреса: Ивана Никифоровича и Шурки, а заодно и на всякий случай (если я что-то неправильно объяснила в том, как добраться) адрес врача Валерия Никитича, а заодно и на всякий случай (вдруг тот уволится) адрес больничной подружки Верки. Потом он велел нам ждать, скрылся в туалете и через пару минут вернулся и сообщил, что листок найдут разве что при