Дочь Генриха VIII - [51]

Когда ее на той же барке везли назад в Тауэр с Мэдж и Маргарет, попеременно то радостно смеющимися, то плачущими, и странно молчащей леди Кингстон, Анна знала, что никогда — даже в ее лучшие годы на троне — жизнь не казалась ей столь сладкой, как сейчас, когда блеснула надежда на спасение. Внезапно она грубо была вырвана из объятий своих ложных мечтаний, заслышав похоронный звон по Джорджу, Фрэнсису, Гарри, Уильяму и бедному замученному Марку, когда они проплывали мимо Ворот Изменников в Тауэр. Все оказалось мастерским мошенническим ходом. Она была принуждена согласиться на признание недействительности их брака с единственной целью, чтобы Елизавета была объявлена незаконнорожденной и, следовательно, исключалась из числа претендентов на трон в пользу детей Джейн Сеймур, даже если они тоже будут девочками. Ей же достался крошечный кусочек великодушия. Она умрет под мечом.

Сейчас она сидела на кушетке рядом с Мэдж, плотно сжав губы в самоосуждении.

— Все девять лет, несмотря на угрозы и запугивания, Екатерина продолжала твердить, что ее дочь является законной наследницей трона. Мне же хватило и девяти секунд, чтобы лишить мою дочь всех прав.

— Екатерина никогда не была на твоем месте, перед лицом…

— Это не имеет значения, — Она заставила себя признать неприятную истину.

— Анна! Ты думала о том, как спасти остальных.

— Для них — и для себя — я сделала бы это вновь. Но моя бедная Бесс! — Она положила обе руки на шею. — Навеки я останусь в памяти людей как «La reine sans tête»[4]. Или по имени, которое придумал Чапуиз, Конкьюбайн — любовница. Вот какой будет Елизавета знать свою мать — как предмет для насмешек и непристойных сплетен.

— Я расскажу ей, что ты была прекрасная — добрая и ласковая.

— Даже если бы это было правдой, ей будут долго внушать противоположное, пока она не поверит в это.

Видение маленького остренького личика, которое она никогда больше не увидит, всплыло у нее перед глазами, и она бессвязно воскликнула:

— Клянусь, в ней есть что-то особенное! Временами я смотрела на нее и думала, каким великим королем она могла бы быть.

— Что? — в недоумении моргнула Мэдж.

— Если бы она была мальчиком.

— Если бы она была им, ты не очутилась бы в тюрьме и Гарри был бы жив…

Ее голос потонул в рыданиях, и Анна с кривой усмешкой отметила про себя, что если ее кузины были приставлены к ней для утешения, то их усилия ясно не увенчались успехом! Ее мысли вновь вернулись к Елизавете. До сих пор она была слишком поглощена своими несчастьями, чтобы думать о ребенке, да и вообще она никогда не была образцовой матерью. Она гордилась красотой и умом Елизаветы, но никогда особо не стремилась быть рядом с ней. Теперь же она чувствовала запоздалое раскаяние из-за того, что мало заботилась об этом золотоволосом существе, которое покидала. Она понимала, что оставляет незаконнорожденного ребенка одного в жестоком и враждебном мире. Кто теперь даст ей хотя бы видимость любви? Уж конечно, не та женщина, которая скоро станет королевой. С какой стати Джейн Сеймур должна быть более доброй мачехой для Елизаветы, чем ее предшественница была для леди Марии?

Неожиданно рассеянные мысли Анны сконцентрировались в одной точке. Ведь есть же Мария, в кончике мизинца которой больше материнского чувства, чем во всей Анне. Даже леди Шелтон, всегда всем недовольная, и та признавала, что девушка глубоко привязана к своей единокровной сестре. Теперь Анна знала, что, пока еще есть время, ей обязательно надо изобрести какой-то способ передать Марии записку в отчаянной надежде, что она тронет ее сердце и та защитит ее маленькую Бесс.

Она так никогда и не заметила всей горькой иронии того положения, при котором единственным человеком, которому она могла поручить заботу о своем ребенке, оказывался ее самый непримиримый враг.

Несколько позже к ней заглянула леди Кингстон, что стало уже ежевечерним ритуалом. К счастью, жена коменданта не отличалась особой чувствительностью. В противном случае ее жизнь была бы невыносимой: ведь ей все время приходилось находиться в самом центре душераздирающих трагедий. Но даже для нее последние семнадцать дней оказались очень тяжелыми. Тот небольшой запас чувств, который еще оставался у нее, за эти дни был полностью исчерпан холодящими кровь звуками, доносившимися из камеры Анны: дикими рыданиями, перемежающимися с еще более страшными взрывами хохота. Леди Кингстон всеми силами старалась сделать свои посещения Анны лишенными всякого личного отношения, сводя их к пустопорожним разговорам.

Когда она вошла сегодня вечером, Анна подняла на неё глаза от листа бумаги, который присыпала песком.

— Представьте себе, я только что сочинила стихотворение.

— Да что вы говорите? Какое… какое прилежание со стороны вашего величества.

Она намеренно сделала акцент на титуле, который со вчерашнего дня был не более чем данью вежливости.

— Мне следует проставить дату. Сегодня…

— Восемнадцатое мая.

— Ах да, день, который я буду помнить до конца жизни.

Она рассмеялась, и леди Кингстон, боясь очередного истерического припадка, поспешила предложить:

— Может быть, вы прочтете его мне? Я так люблю стихи. — Это было откровенной ложью, ибо она так же любила поэзию, как слепец — прелестный закат солнца.