Дочь Генриха VIII - [52]

Анна медленно начала неожиданно охрипшим голосом:

 — О могильный камень, под которым я усну,

Принеси мне успокоение.

Пусть спокойно отойдет моя невинная душа

Из моей бездыханной груди.

Звони, скорбный колокол,

Ибо я должна умереть.

От этой болезни нет лекарства.

Я умираю.

Кто может понять, как мне больно,

И эта боль сильна.

Мне больше не суждено страдать в этом мире,

Жизнь моя подошла к концу.

Одна, в мрачной темнице,

Я оплакиваю свою судьбу.

Будь проклято то, что случилось со мной

И что мне пришлось до дна испить чашу страдания.

Леди Кингстон внутренне содрогнулась, стиснула зубы, но нашла в себе силы выговорить:

— Как прелестно, это так… так… — Она тщетно пыталась подыскать нужное слово, но, так и не найдя его, повторила: — Правда, прелестно. А у меня никогда не хватало мозгов, чтобы срифмовать хотя бы две строчки.

— А у меня этот дар с детства, — самодовольно ответила Анна. — А мой брат… — Она запнулась, пронзенная воспоминанием.

Леди Кингстон поспешила заполнить паузу:

— Могу я оставить ваше стихотворение себе на память? Для меня это было бы большой радостью.

— Конечно, оно ваше, но в обмен я попрошу вас об одной услуге.

— У меня же нет никакой власти здесь, — начала леди Кингстон осторожно, но Анна неожиданно вскочила и потом упала перед ней на колени, умоляюще сложив руки.

«Совсем чокнулась, — подумала жена коменданта. — Но, если бедное существо решило позволить себе поиграть в эти игры, мне следует потакать ей».

Слабым голосом она проговорила:

— Вашему величеству не пристало валяться у меня в ногах.

— Нужно ли напоминать вам, что я всего лишь женщина, которой предстоит скоро умереть? Поэтому я умоляю вас выслушать меня, ибо после завтрашнего дня я уже никогда ни о чем не смогу попросить. — Она замолчала, собираясь с силами. — Мадам, я умоляю вас как можно скорее поехать к леди Марии. Встаньте перед ней на колени, как я сейчас стою перед вами, и скажите… скажите… — Она отчаянно подавила последние остатки гордости в отношении всего, что касалось Марии. — Я молю ее о прощении за все то зло, которое причинила ей. На долю одинокой, оставшейся без друзей девочки, разлученной с матерью, выпало так много гонений и несправедливостей, к которым и я тоже приложила руку. Однажды я попыталась протянуть ей руку дружбы, но с тех пор много воды утекло. — Она вскинула подбородок. — Мое отношение к леди Марии таким тяжелым камнем лежит на моей совести, что все остальные мои грехи по сравнению с этим — ничто. Вы сделаете, что я прошу, мадам?

— Обязательно. Даю вам слово. — Приведенная в крайнее замешательство этим проявлением раскаяния леди Кингстон сухо кашлянула, постаравшись разрядить атмосферу несколькими ничего не значащими замечаниями, и поспешила удалиться в свои покои. За ужином она сказала мужу: — Все же мне совсем не верится, что она одна целиком ответственна за то, как жестоко обращались с бедной леди Марией. Король прекрасно знал обо всем, но смотрел на все это сквозь пальцы, а может быть, даже и прощал. Я виню его в гораздо большей степени, чем ее.

— Может быть, но такое очаровательное существо, как королева, может подчинить себе любого мужчину, — рассеянно произнес сэр Уильям, но, неожиданно заметив ледяной взгляд жены, поспешил оговориться: — Э-э-э… очаровательной для мужчины такого темперамента, как у его величества. Мне же лично никогда не нравилось в женщинах все чрезмерное.

Успокоившись, леди Кингстон продолжала свои размышления вслух, но он едва слушал, вместо этого приналегши на сдобренную специями мальвазию. Сэр Уильям вообще-то отличался умеренностью, но сегодня он был обеспокоен. Никогда еще коменданту Тауэра не приходилось сталкиваться с такой ответственностью, а с другой стороны, никогда раньше ни одну английскую королеву не предавали публичной казни. Могут быть всякие неприятные осложнения, если не сказать больше. Кромвель предупредил, чтобы время казни держалось в тайне, ибо со времени суда общественное мнение по отношению к Анне тревожно переменилось. У стен Тауэра могут быть даже демонстрации. Сэр Уильям подлил себе еще вина, от всей души желая, чтобы это был уже вечер девятнадцатого мая.

Анна одевалась на казнь даже еще более тщательно, чем на коронацию три года назад в этот же самый день. Хотя сейчас ее одеяние было более мрачных тонов.

Она надела черное платье из роскошного дамаста, поверх которого набросила простую белую накидку с остроконечным бархатным капюшоном, расшитым жемчугом. Анна была одной из тех женщин, которым черное к лицу, а этим утром оно шло ей еще больше, контрастируя со щеками, которые пошли алыми пятнами, и неестественно сверкающими глазами.

Ее кузины были с ней, чтобы помочь ей одеться, но толку от них было мало: большую часть времени они проводили в рыданиях. Чтобы хоть как-то поддержать их, Анне пришлось исчерпать почти весь оставшийся в ней запас храбрости, а как мало оставалось ее, знала она одна. Она исповедовалась и получила последние напутствия святой церкви. Анна никогда не отличалась особой религиозностью, хотя в последние годы и склонялась к новому вероучению, что было неизбежно, так как ее замужество стало причиной разрыва последних связей между Англией и Римом.