Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - [20]

История о том, как Вера Федоровна стала родной в семье Зилоти, очень романтическая. Когда Комиссаржевской было девятнадцать лет, она по страстной любви вышла замуж за художника графа Муравьева, и они были очень счастливы. Не знаю, что уж там между ними случилось, но говорили, что Муравьев ее жестоко обманул, и для Веры Федоровны это была травма на всю жизнь. Она пыталась покончить с собой, чуть не умерла, но ее спасли и отвезли лечиться в Липецк. Там она встретила старшего из братьев Зилоти – Сергея, того самого морского офицера, погибшего потом в Первую мировую, о котором я уже рассказывала. Сергей сделал ей предложение, этот роман вернул ее к жизни. Некоторое время Вера Федоровна считалась его невестой, но они так и не поженились, разошлись, – видимо, слишком еще свежа была рана от первого брака. Удивительно, но дружба между ней и Сергеем сохранилась навсегда, сблизилась она и с его братом, Александром Ильичом Зилоти, оба были люди искусства, темпераментные, импульсивные, иногда даже резкие от прямоты и честности чувств. А лучшей ее подругой на всю жизнь осталась младшая сестра жениха Мария Ильинична, тетя Маша, жена Александра Ивановича Гучкова.

Я уже упомянула о том, что две сестры Зилоти вышли замуж за двух братьев Гучковых. Варвара Ильинична, моя бабушка, и Мария Ильинична, младшая бабушкина сестра. Сестры были очень похожи между собой – обе быстрые, готовые всем помочь, только об этом и думали, все остальное не важно. Я много слышала от бабушки об удивительной дружбе тети Веры Комиссаржевской и тети Маши Гучковой. Они вместе посещали богоугодные заведения – больницы и тюрьмы. Заключенные женщины обычно там занимались рукоделием. У меня сохранилась фотография: две очень красивые женщины тетя Вера Комиссаржевская и тетя Маша Гучкова – в халатах из сурового полотна, подаренных им арестантками. В пятнадцать – шестнадцать лет я эти халаты еще носила дома…

В общем, при первой возможности Вера Федоровна старалась вырваться в Знаменку к своей Маше. В одном из писем к Антону Павловичу Чехову Комиссаржевская зовет и его в Знаменку, рассказывает, какая там осень, как ни с чем не сравнима красота осеннего русского леса. Есть ее знаменский фотопортрет дивной красоты: она сидит в лесу и слушает тишину. Кажется, что эта одна из ее великих трагических ролей.

Моей старшей сестре Татьяне, той самой, которая потом стала мамой Кати Максимой, еще довелось побывать в Знаменке. Ее туда привозили в пятнадцатом году совсем малышкой. А я, конечно, уже не застала «прекрасную эпоху» рахманинско-зилотиевского имения. Но Знаменка со мной всю жизнь: картины на стене в моей комнате – это все Знаменка. Их нарисовал Михаил Анатольевич Мамонтов, последний владелец мамонтовской типографии. Он был сыном умершего рано Анатолия Ивановича Мамонтова, родного брата известного мецената Саввы Ивановича. В Знаменке Михаил Анатольевич жил каждое лето. Он был прекрасным художником, учился у Поленова, дружил с Серовым, был одним из учредителей Союза русских художников. Но из-за того, что рано умер его отец, – а в то время считалось позорным отказаться от наследства, если недвижимость в долгу, – он бросил профессиональную живопись и занялся делами типографии Мамонтовых. Он всю жизнь выплачивал эти долги и построил новое, прекрасное здание на Арбате. Там издавался знаменитый журнал русского символизма «Золотое руно», некоторые папины книжки там печатались. А еще в типографии Мамонтовых вышел первый сборник Марины Цветаевой «Вечерний альбом».

После революции типографию у него отняли, а его самого в двадцатом году расстреляли. А на базе типографии Мамонтовых сделали типографию «Искра революции». То же помещение, те же станки, только другое значение и назначение.

10

Свои поместья все давно были отобраны, и каждое лето мы снимали где-нибудь под Москвой дачу, в деревне главным образом, потому что там было дешевле. Но папа никогда с нами не ездил, в крайнем случае заглянет на один день, несколько часов побудет и уедет. Он говорил, что лето – это единственное время, когда можно всерьез поработать, и очень им дорожил. Для него настоящая работа – только письменный стол. Никакие лекции папа работой не считал. Лекции – это значит надо деньги зарабатывать.

Папа оставался в Москве. Пока Лев Шестов не уехал, они ежедневно в летние месяцы встречались в пять часов вечера, это у них называлось «автономный чай». Вот они пьют «автономный чай» и разговаривают о делах и науке. В письмах от папы к маме: «Заходили к Вячеславу Иванову. Вячеслав Иванов читал новые стихи. Великолепно!»

Фамилию Шестов я слышала с детства. Папа называл, и я соответственно называю, только Шестув. В последние годы от некоторых людей слышала Шйстов. Но думаю, уж папа знал, как надо. Они были близкими людьми. И даже жили по соседству: Шестов просил папу снять для него квартиру рядом, чтобы чаще общаться.

Шестов, Белый, Балтрушайтис – все они папины друзья из «серебряного века».

Я помню Балтрушайтиса на протяжении десяти лет, и с того момента, как я его застала – где-то с 1924-го и до последней нашей встречи в середине тридцатых годов, перед его отъездом в Париж литовским послом, – Юргис Казимирович выглядел одинаково. Не молодо, но примерно на свой возраст, он был чуть-чуть постарше папы. Такое немножко помятое лицо, коротко стриженный, хорошо выбритый… Неизменно подтянут и элегантен.