Дочь Дома - [30]

Отец ответил сразу же:

— Мора, я уж боялся, что ты засиделась так поздно. Брось-ка это, дитя мое. Работа может подождать до понедельника.

— Я все закончила, папа. Все в порядке… Я оставила все на твоем столе. Хочу тебе сказать, что прямо сейчас я поеду в коттедж. Вернусь, наверно, во вторник… Самое позднее — в среду.

— Что так, вдруг?

— Прости, но я чувствую, что мне нужно съездить туда. С меня хватит Лондона… Я должна отдохнуть от него пару дней.

— Там же некому отпереть коттедж. Да и «Радуга» не готова.

— «Радуга» уже две недели как спущена со стапелей. В коттедже всегда есть еда.

После короткой паузы он сказал:

— Очень хорошо, Мора… Если чувствуешь, что должна.

— Прости, но я не прошу разрешения на отъезд. Я намерена поехать в любом случае.

— Мое дорогое дитя, я и не думаю останавливать тебя. Поступай, как тебе угодно.

— Да… да.

Тут мука, с которой она боролась, одолела ее, она почувствовала слабость во всем теле. Она не могла больше разговаривать.

— Я позвоню тебе, когда вернусь. До свиданья, папа…

Мора положила трубку, прежде чем он ответил.

Она больше не рыдала, только смотрела в окно и старалась думать о том, что ей предстоит сделать, что позволит ей сохранить самообладание и то мучительное здравомыслие, которое помогло ей прогнать Джонни.

— О, Господи, — сказала она вслух, — что мне делать? Что я буду делать без него?

Она долго просидела так, пока не стало слишком темно, чтобы видеть что-либо, кроме очертания окна.

VII

Дельту реки у Гарвича озарили первые проблески зари. Черные небеса начали сереть, и на этом фоне резко выделились молодые зеленые листья на деревьях, окружавших коттедж Моры. Царила торжественная тишина, только краткий одиночный щебет то тут, то там возвещал пробуждение птиц. Деревья не шевелились; тишь стояла на полях. Пейзаж еще был бесцветен, преобладали серый цвет и тьма. Занималось утро.

Парусиновые туфли Моры тоже издавали мало шума, когда она начала спускаться к якорной стоянке. Постепенно, но со все нарастающей силой зазвучал птичий хор — слабый щебет, подхваченный тонким пересвистом, затерявшийся затем в мириаде птичьих песен, какие он пробудил. В этом робком начале утра были красота, которую она позабыла, восторг, трогавший и ранивший ее, потому что он принадлежал только этим немногим быстрым секундам, которые никогда нельзя будет вернуть. Она ступала тихо, чтобы не спугнуть кроликов, кормившихся на полях, стараясь слиться с окружающим миром, с красотой этого раннего утра.

Мора подошла к якорной стоянке, когда прояснились утренние цвета. Серые участки реки сменили цвет на слабую розоватость, хотя возле берега вода была еще черной. Стала видна зелень листвы. Все ярче становилась синева колокольчиков на дальнем берегу. На лужайках показались желто-молочные чашечки лютиков.

Наконец, она оторвалась от этого зрелища и положила сумку в шлюпку, которая была вытянута подальше на илистую отмель. Ей пришлось потратить несколько минут, чтобы стащить ее по склону к воде. Шум скользящего днища достиг цапли, ловившей рыбу. Птица тревожно вздернула голову и распустила крылья. Ее медленный полет завораживал. Мора смотрела, как она откинула голову и вытянула длинные ноги. Скоро ее испуганные крики замерли вдали.

«Радуга» спокойно покачивалась на двух своих якорях. Свет от водяной ряби отражался на ее свежепобеленном корпусе. Когда Мора подплыла к судну, она с удовлетворением и восторгом оглядела любимые очертания — аккуратно убранные паруса и новый непромокаемый брезент, натянутый поверх кубрика. По крайней мере, в таких вещах, как эти, — в серых и розовых цветах неба над дельтой, в мягком плеске воды о корпус, в вольном полете цапли — она найдет убежище от вчерашней сцены с Джонни в Темпле. Мора бешено мчалась сюда прошлой ночью, ее сердце сжималось от муки и чувства утраты. Это чувство терзало ее всю бесконечную ночь, когда она сидела перед торопливо разожженным очагом и думала о Джонни. Она сжимала руками голову и вспоминала его голос и тысячу мелочей, которые в нем любила. В ней нашлось место и для жалости к его собственной муке, к его стремлению убежать от всякой связи, которая удерживала его, даже от его любви к ней. Что-то открылось ему за эти месяцы ожидания. Что-то безвозвратно было утрачено при его возвращении к старой жизни. Джонни теперь желал одиночества, физического потогонного труда, чтобы удовлетворить свою потребность в простоте и достоинстве. Собственный мир казался ему неисправимо прогнившим; мир, по которому он тосковал, не принял бы его, потому что он не был рожден для этого мира. Теперь у него нет ничего. Что бы он ни делал, все ему покажется ошибочным. Даже отбросив все свои связи, он никогда не будет свободным.

К утру запас топлива иссяк. Замерзшей и усталой, ей пришлось одеться, чтобы встретиться с Уиллой у якорной стоянки. Когда она надевала свитер и брюки, пахнувшие соленой водой, то припомнила лицо Уиллы, отразившее сочувствие и понимание, когда Мора попросила подругу составить ей команду. Мора решила отправиться в путь сгоряча, в миг отчаяния, рассматривая его как бегство к чему-то нормальному и обыденному, к тому, о чем она страстно мечтала все зимние месяцы. К тому времени, как они достигнут французского побережья, возобладает здравый смысл Уиллы. Да она и сама придет в себя, и расставание с Джонни в тот же час начнет приобретать другое значение.