Дочь четырех отцов - [82]

В научной части репортажа говорилось о том, что Аугсбургская битва происходила, собственно говоря, на Семихолмье, здесь и погиб Арпад, который, судя по священным останкам, кои репортер имел возможность осязать с благоговейной молитвой, был мужем атлетического сложения. Заключительная же часть статьи не оставляла камня на камне от Академии, битком набитой всякими Палами Никчемными и Петерами Безвестными, в то время как на Мартона Варгу, крупнейшего венгерского археолога, которым могла бы гордиться любая нация, по сей день не обратили внимания.

— Послушай, дружище, — со скрежетом зубовным сказал я нотариусу, — ведь с завтрашнего дня Семихолмье станет самым популярным местом паломничества в стране.

— Того-то мне и надо! — отвечал он, и глаза его сияли. — Пусть моя деревня станет центром комитата!

— Что ж, не исключено, но, к сожалению, тебя в этом случае отправят на пенсию. Сам знаешь, сколько наверху выскочек, они наверняка тебя выживут. Надо было действовать по-другому: перво-наперво как следует подготовиться и укрепить свои позиции. Надо было похерить все это дело, по крайней мере до конца раскопок, а потом всячески подчеркивать собственные заслуги.

— Пожалуй, что так, — нотариус погрузился в раздумье, — да только теперь уж поздно. Сюда уже звонил какой-то заместитель госсекретаря, сказал, что послезавтра привезет нам венок от ассоциации госсекретарей.

— Я думаю, еще не поздно. Нельзя ли обнаружить в деревне холеру?

— Дай мне обнять тебя, мой мальчик! — нотариус простер руки. — Какая жалость, что ты не пошел по административной части. Тебе непременно доверили бы проведение выборов. Завтра же закажу из города телегу дынь, а потом конфискую их и велю выбросить в Тису, у парома их выудят бабы, и к завтрашнему вечеру деревня будет официально объявлена холерным очагом.

На том и порешили. Насколько я знаю своих соотечественников, теперь можно спокойно откапывать хоть самого Гадура[147] вместе с его карбункуловым троном — в холерное гнездо все равно никто не полезет.

План наш вполне удался, газеты запестрели сообщениями о холере и оставили Арпада в покое. Одна газетенка, правда, навела на меня панику сообщением о том, что среди моих коллег началось движение за празднование двадцатилетия моей трудовой деятельности, что весьма неприятно слышать, когда вот-вот станешь молодоженом. Впоследствии я утешился, вспомнив свое давнее наблюдение: все коллеги всегда предпочитают отмечать собственные юбилеи (причем лучше годом раньше, чем годом позже) и чужие похороны, дабы никто не чувствовал себя обойденным.

Куда хуже было то, что вся эта общенациональная кутерьма вокруг Лже-Арпада снова отняла у меня кучу времени. А между тем роман стал для меня важнее, чем когда бы то ни было. Сперва я намеревался изготовить нечто вроде торта, изысканного лакомства во славу кондитера, но при нынешнем повороте событий он, того и гляди, станет для меня единственным куском хлеба. Венгерский научный мир никогда не простит мне скандала с могилой Арпада, которую я обнаружил по воле прессы; впрочем, разыщи я ее на самом деле, они разозлились бы еще больше. Разумеется, это было бы приятнее, ибо лучше быть объектом гнева, нежели насмешек. В общем, так или иначе, совершенно очевидно, что моя научная карьера с треском провалилась в могилу Арпада, и нет такой лестницы, что вывела бы ее обратно на свет божий.

Короче говоря — точнее, говоря словами господина Бенкоци, — отныне на карту романа была поставлена вся моя жизнь. И корпел я над ним соответствующим образом — ни один сапожник так не работает, даже накануне ярмарки. Действие дошло до кульминации, все нити интриги переплелись, образовав некое подобие клубка в лапках играющего котенка, персонажи мои спали со мною в одной постели и ели из одной тарелки. Я пребывал в состоянии транса, и земные голоса доносились до меня лишь в обрывках. Краем уха я слышал, как нотариус по вечерам вкратце излагает события дня, героем которого неизменно оставался Рудольф.

Парень не зря прошел войну: сердца местного населения были взяты самым настоящим штурмом. Он умел держаться величаво и снисходительно одновременно, рот у него не закрывался с утра до вечера, и говорил он такое, что сам кум Бибок лишался дара речи, ибо ничего подобного не было даже в американских газетах. Сам Рудольф, правда, был на буковинском фронте при генерале Пфланцер-Балтине — в венгерской транскрипции: Балинт Панцель, — но зато все видал, все слыхал, и уж кто-кто, а он запросто мог бы сказать, почему войну проиграли, да только всему свое время. Чаще всего и охотнее говорил он о внешней политике — оно и понятно, если учесть, что во время войны он подружился с целой кучей императоров и королей. (К тому же отец его был в свое время единственным сапожником в Пустапетери.) Каждый день рисовал он на песке рукоятью лопаты карту военных действий ближайшей мировой войны и постоянно завершал соответствующие пояснения восклицанием: «Старому миру абсурд!» Что касается научного стиля, то тут он превзошел сам себя: скелеты называл «мощностями», а если в процессе раскуривания трубки спичечная головка случайно отлетала в сторону, он призывал все возможные несчастья на голову того, кто изобрел «серну».