Дочь четырех отцов - [80]

С батраками следует обращаться осторожно, используя опыт прошлых лет. Дисциплину поддерживать, но не грубить. Больше двадцати человек не нанимать, а то за ними не уследишь. Почтение мужиков к пращуру Арпаду всячески использовать, из добровольцев выбрать самых смышленых. С бабами побеседовать: среди них свободно могут оказаться такие, что носят в ушах аварские золотые серьги и варят кисель в той самой кружке, из которой некогда потягивал кумыс вождь Лехел. Дневник раскопок вести аккуратно, слои промерять и заносить все на карту. Кости из каждой могилы паковать отдельно, лошадей целиком не брать — только головы; сосуды, оружие, вообще крупные предметы класть в большой ящик с соломой, драгоценности, а также деньги прятать в походный сейф и каждый вечер сдавать мне его с рук на руки в доме священника, откуда регулярно будут поступать завтраки, обеды и ужины. Обосноваться, само собой, придется прямо на кургане: можно, конечно, положиться на бога и на народное почтение, но ограничиться этим нельзя, так как почтение в любой момент может перейти разумный предел. (Когда мы раскапывали резные камни хитемешского собора, в последнюю ночь кто-то унес несколько штук на вечную память, кладут гнетом на квашеную капусту — и вспоминают.) Если угодно, можно соорудить какой-нибудь шалаш, только какой дурак станет прятаться под крышей, имея возможность спать под открытым звездным небом, особенно летней ночью, когда то и дело падают звезды.

И наконец, самое главное: меня не беспокоить, у меня осталась всего лишь неделя, я должен работать днем и ночью, чтобы успеть закончить роман.

Рудольф улыбнулся мне с почтением и жалостью одновременно. Жалость относилась к писанию романа, которое я считаю серьезным делом, а почтение — к той ловкости, с которой мне удается увиливать от по-настоящему серьезной работы.

Давно известно, что турки считают сумасшедших святыми, мы же, правоверные христиане, прости господи, считаем святых сумасшедшими. У меня сложилось впечатление, что мой поп совместил обе точки зрения, во всяком случае, с тех пор, как выяснилось, что он дал приют романисту. С тех самых пор он нежен со мной, как с безумцем, и опасается меня, как святого. Ежедневно он наливает в чернильницу свежих чернил и кладет на стол новое перо.

Он собственноручно готовит мне воду для умывания, чтобы возня прислуги не действовала мне на нервы, ни одно полотенце не, кажется ему достаточно мягким для моих рук. Как-то раз он выдал мне роскошное полотенце, расшитое алыми подсолнухами, на которых сидели голубые канарейки и распевали «Tantum ergo»[145] по грегорианским нотам.

— Знаешь, Марцика, последний раз им утирался старый патрон, он, бедняжка, так толком и не умылся, уж больно вода была холодна — на крещение дело было.

Что ж, я тоже вряд ли стал бы умываться, зная, что придется утираться синими канарейками. Боюсь, что такие рушники имеют столько же отношения к мытью рук, сколько перочинные ножи — к перьям, а законодатели — к законам.

Однажды я застал Фиделя за чисткой моих ботинок. Подпись на чужом векселе — и та не может служить таким убедительным доказательством дружбы; я, к примеру, предпочел бы снять ботинки с себя и остаться босым, нежели чистить чужие. Спрашивается, как увязать с этим тот факт, что Фидель по мере возможности избегает моего общества и как-то спросил, не хочу ли я, чтобы еду подавали мне в комнату?

— Я ведь понимаю, — сказал он, — вокруг тебя теперь — сплошные музы, а сим изящным дамам должно быть не по себе в обществе простого попа, который бреется не чаще раза в неделю.

Разумеется, на самом деле ему просто не хотелось меня видеть. Мы сошлись на том, что завтраки и обеды будут подавать ко мне в комнату, а ужинать мы все же будем вместе. При всем том, повторяю, поп мой обслуживал меня с таким рвением, словно я был апостол Петр, явившийся к нему с визитацией, и мог в любой момент потребовать метрические книги за последние десять лет. (Все они лежат под двадцатью томами «Патрологии» Миня[146] и несколькими сотнями номеров «Вашарнапи уйшаг»; я-то в курсе, а он — нет.) Он никогда не заговаривал первым и ни за что на свете не спросил бы, о чем, собственно, мой роман.

По-видимому, он дулся на меня как представитель интересов девского барона, но разве я виноват, что в день Святого Панталеона его так не вовремя занесло в церковь? К тому же давно пора об этом забыть, ведь с тех пор он ни разу не видел нас с Андялкой вместе. Девушка каждый день прибегает на пару минут к моему окну, но происходит это обычно после обеда, когда поп отправляется на пустующую пасеку попить кофейку (то бишь — розового столового). В эти минуты я докладываю ей, на сколько страниц подвинулось дело, она же передает мне горячие приветы матушки Полинг и просит, чтобы я занялся собой, потому что выгляжу худым и бледным. Беседа двух послушниц едва ли менее предосудительна, чем наша. Лишь глаза мои говорили ей: «еще шесть дней», «еще пять дней», и она, конечно же, все понимала, так как тут же убегала в смущении.

Совершенно очевидно, что сострадательная чуткость и трепетное почтение попа предназначались романисту, а разоблачение романиста, безусловно, было на совести Рудольфа. При первом удобном случае он разболтал секрет прислуге, а та немедленно доложила хозяину, с тех пор он и обращается со мной, как с тяжелобольным. (Прислуга же с тех пор ежедневно моет ноги, а по вечерам, после умывания, вплетает в косу алую ленту. Даже самый безобидный из романистов отравляет вокруг себя атмосферу.)