Добрые люди и злой пес - [3]

Граф Симон. Грозный Симон, меч Господень.

Много лет назад, уходя от стен христианской Зары, разграбленной воинами Христовыми во славу собственной пустой мошны, граф Симон едва не погубил свою жизнь и жизни своих спутников. Не говоря уж о том, что нажил себе множество врагов.

Сейчас, взяв в руки меч, он обратил оружие против мятежного Лангедока, и многие из прежних спутников того несчастливого похода последовали за ним.

– Это моя война, – сказал Симон, – ибо оскорблен Господь.

И – все.

Симон. Один из немногих, в чьих устах "да" означает "да", а "нет" означает "нет". Без оттенков, полутонов и переходов. Без того перетекания "да" в "нет" ("si" в "non", или, если угодно, "oc" в "no"), которое составляет искусство политики.

Будь благословен граф Симон, взявший на себя этот труд: обагрить руки кровью. Ибо не было еще случая, чтобы Симон пошел против собственных слов или сделал что-то противное велениям своей совести.

От широкой глади вод до Пиренейских гор легли к его ногам земли языка Ок.

Легли!

На негнущийся гордый хребет этих горных долин надавили тяжкой дланью в железной рыцарской перчатке – и с мучительным хрустом пригнулась спина Лангедока. Убери груз – и тотчас же выпрямится, чтобы плюнуть тебе в лицо.

Для того и пришел сюда вновь Доминик, чтобы смягчились сердца, чтобы слово оскорбления, всегда готовое сорваться с окровавленных уст этой покоренной страны, застыло и умерло, не успев родиться.

Ибо Доминик, как всегда, шел один, с пустыми руками и полным сердцем, – собака при Пастухе. Старый, умный белый пес с черными пятнами на тощих боках. Пес, который не ластится, но делает свою работу. Желтоватые клыки, взгляд прямо в душу в те редкие минуты, когда поднимает глаза. Преданность, не знающая устали.

Что ему камни, которые летят ему вслед?..

А камни полетели почти сразу, едва только Пейре возвратился домой ввечеру, усталый и злой, – от разочарования в своем госте, от перепалки с женой, от того, что Мартона в своих предположениях оказалась права, а он, Пейре, заблуждался. Последнее обстоятельство раздосадовало его больше остальных.

Доминик спал, но с приходом хозяев проснулся и даже попытался встать. Голова у него кружилась, ноги горели, однако подчинились, и Доминик сделал несколько шагов навстречу хозяину дома.

Пейре глянул на него исподлобья. Пейре был широкий, костлявый, весь какой-то узловатый, с густыми, нависающими черными бровями. Доминик рядом с ним казался совсем уж прозрачным. Летами оба были ровесники, обоим за сорок – лучшие годы для монаха, но не лучшие для крестьянина.

– Ну? – молвил Пейре угрюмо. – То, что сказала моя жена, – это правда?

– Смотря по тому, что она тебе сказала, – ответил Доминик.

– что ты – проклятый католический поп, – пояснил Пейре, не стесняясь больше в выражениях.

Но тут Доминик, как назло, уставился на него своими светлыми глазищами, и под этим внимательным, доброжелательным взглядом смутился Пейре. Да только велика ли заслуга – смутить невежественного мужлана?

– Я католик, – сказал Доминик спокойно. – А ты?

Пейре проворчал:

– Будь я добрым катаром, вмиг распознал бы в тебе эту крапивную породу.

Тут у Доминика опять помутилось от слабости в глазах, и он ухватился за стену, чтобы не упасть. Пейре, сердясь, бубнил и бубнил, перечисляя все то дурное, что только мог припомнить о жизни местного католическго духовенства, – набралось немало. Наконец он выдохся и спросил:

– Ну что, разве этого не довольно?

Доминик отозвался совсем тихо:

– Ты называл сейчас прегрешения несчастных, слабых людей. Думая об их дальнейшей участи, я содрогаюсь всей душой. Но скажи мне, мой добрый хозяин, почему их грязные маленькие грешки заставили тебя так люто ненавидеть Господа?

Пейре сказал:

– Ты, монах, видать, знатного рода и учился где-нибудь в большом городе, а я дальше ярмарки в Фуа не бывал. Где уж мне с тобой спорить.

– Вот и не спорь, – сказал на это Доминик вполне мирно. – Коли есть охота – позови других, кто может поспорить, а сам послушай.

– Задуришь ты нас своими спорами, – сказал Пейре чуть не плача. – Я одно знаю: ваш Монфор, будь он проклят, сидит в Тулузе, а прежде там сидел наш граф Раймон, с которым ваши люди обошлись жестоко и несправедливо.

– А тебе-то что с того? – спросил Доминик. – Я не о светских властях говорить пришел.

Так и случилось, что на третий день после появления в Монферье незнакомца, которого подобрала на дороге Мартона, местные мужланы собрались перед маленькой, несколько лет уже пустующей церковью послушать – что скажет им странник.

Стоит посмотреть на эти горы, размыкающиеся над головой, на утонувшие в густой зелени склоны и скалистые вершины, на быстрый водный поток с белыми гребнями на перекатах, на маленькое, затерянное меж гор селение, на пыльную эту площадь и старенькую церковку с провалившимся порогом, сквозь который выросла уже трава за годы запустения.

На пороге, пошире расставив босые ноги, утвердилась мартонина находка – тощий, хворый с виду человек в рубище, с котомкой через плечо. Впервые при дневном свете видит его Пейре и понимает, что не ошибся в своем предположении: монашек-то действительно знатного рода. С такой осанкой крестьянин не рождается. Нос у монаха крючком, брови дугами, ресница светлыми стрелами. На диво быстро набрался сил: третьего дня помирал, вчера едва шевелился, а нынче воскрес и говорит глуховатым, но внятным и хорошо слышным голосом.