Добрые люди и злой пес - [2]

Гость хоть и проснулся, но продолжал лежать без движения. После взял плошку и стал медленно жевать зелень, то и дело обращаясь к вчерашнему ломтю (так и заснул с хлебом в горсти). Мартона глядела сверху на его светлые волосы, на лысоватую макушку, на худую шею и выступающие позвонки. Наконец незнакомец повернулся к ней, поглядел прямо в глаза. Взгляд был хоть и испытующий, но какой-то очень тихий, и Мартона наконец решилась:

– Благослови меня, добрый человек.

Чужак улыбнулся ей. Мартона встала рядом с ним на колени, чтобы больному не было нужды подниматься и лишний раз тревожить свои разбитые ноги.

– Как тебя зовут, хозяйка? – спросил он.

Мартона назвалась.

Тогда он протянул к ней свою тонкую руку и ласково погладил ее по щеке.

Мартона – цветущая, румяная женщина – побелела и вздрогнула, как от удара.

А незнакомец тихонько усмехнулся – понял.

Тут Пейре оттолкнул от себя плошку и потребовал, чтобы жена подала ему еще хлеба и кусок соленого мяса. Он не видел того, что происходило между его супругой и чужаком. Обо всем этом Пейре предстоит узнать несколькими часами позднее, когда Мартона в полдень принесет ему обед.

– Нет? – удивится Пейре. – Разве он не из тех совершенных катаров, которые носят по здешним дорогам слово истины?

– Нет же, говорю тебе! – начнет кипятиться Мартона, и Пейре, заслышав этот тон, прикрикнет на жену, чтоб не повышала голоса. И Мартона, уже куда более смирно, продолжит: – Нет, вовсе нет. Сам посуди, муж: мы и вчера могли с тобой обо всем догадаться. Он пришел один, а катары ходят всегда по двое…

– Он сказал, что спутника с ним больше нет.

– И не было никакого спутника! – уверенно скажет Мартона. – Он вышел из дома – не знаю уж, где у него дом, – один-одинешенек. Катары так не делают. И с самого начала был один.

– Ну и что с того? – Это Пейре уже понемногу станет сдаваться.

– Ох, муж, а когда он вошел в наш дом, он даже не благословил гостеприимный кров, как заведено.

– Он был почти без памяти, когда ты подобрала его на дороге, – сердито скажет Пейре. – Какое тут благословение, когда ноги подкашиваются. Вот погоди, оклемается – и будет на нашем доме добрая печать.

– А когда ты подал ему хлеб, то не освятил его и не вернул половину в дающие руки, чтобы ты передал половину от той половины мне и…

– Говорю тебе, глупая баба, что болен он, – разозлился Пейре.

– Сдается мне, читал он какие-то молитвы перед трапезой, да только делал это совсем тихо, так что мы не слышали.

– Глупой бабе все сдается да кажется, – буркнет Пейре и примется за тот обед, что принесла ему в корзине Мартона: три сырых яйца, мягкая булка и яблоки.

Но Мартона не даст себя так просто сбить с толку. Приблизившись к мужу вплотную, шепнет в самое его ухо:

– Он погладил меня по лицу, Пейре. Он дотронулся до женщины!

– Про совершенных много чего говорят насчет женщин, – заворчит Пейре с набитым ртом. – Только это католические попы иной раз говорят, а мы с тобой такого не видали.

– Он не катар, – убежденно скажет Мартона, собирая с земли яичную скорлупу, оставшуюся после трапезы, и складывая ее обратно в корзину. – Он католик, Пейре.

Тут Пейре глянет на нее во все глаза, а после как хлопнет жену по щеке своей широкой мозолистой ладоною.

– Думай сперва, жена, а после говори! У баб, ясное дело, язык без костей, а ум промещается промеж ног, но и того должно хватить, чтобы отличить католика от катара.

– Он католик, – повторит Мартона.

– Не бывает таких католиков. Таких, чтобы пешком ходили, босые да в рубище? Чтобы постились нелицемерно? Чтобы не искали себе наживы, жратвы, выпивки и баб? Не бывает!

И откинув голову назад, к ослепительному небу, расхохочется Пейре. Насмешила толстая дурища, потешила! Нашла диво – католического монаха, целомудренного и истомленного. Не бывает такого. Не бывает.

Доминик д'Аза действительно торопился в Тулузу и, по своему обыкновению, предпринял это путешествие пешком, но по пути заболел и еле добрался до Монферье. Его мало заботило то обстоятельство, что идет он по землям, насквозь пропитанным ересью, как губка уксусом. То есть – это составляло его главную заботу; о безопасности же своей он не тревожился вовсе. Когда же те, кто любил его, заметили, что не стоит пускаться в подобный путь в одиночку, Доминик только глянул и молвил устало – будто надоело ему повторять этим неразумным детям одно и тоже:

– Я не один.

И – пошел.

В Тулузе его ждали. Братия, пока небольшая, меньше двадцати человек, все превосходные проповедники. Монастырь, где так легко дышалось. Может быть, единственное место, где по-настоящему легко дышится. Трудно отыскать радость превыше счастья находиться среди единомышленников, особенно здесь, в Лангедоке, задыхающемся от ересей.

Тулузский епископ Фалькон, сердечный друг, сын марсельского купца, в молодости баловавшийся стихотворством. У Фалькона оставались в Марселе значительные связи и влияние. Без него Доминику трудно было бы основать в этом городе маленькую обитель для раскаявшихся еретиков. Тогда они с Фальконом почти не были знакомы…

Фалькон. Соколенок. Ясное, всегда немного усталое лицо с тонкими морщинками вокруг глаз, круглых, как у птицы. Руки в перчатках с золотой вышивкой: на правой – крест в окружении света, на левой – рака святого Сатурнина. Епископские руки, раздающие благословения.