Добрые книжки - [98]
— Валерчик, ты поглядывай на весы и сообщай нам, чего там да как. — приказал Алексей Николаевич, едва удерживая в руках вибрирующий шланг.
— Я весь полон внимания, друзья мои! дядя Яша, я тебя не подведу! — в весьма странной позе склонился над весами Валерчик и даже помахал ладонью перед глазами, настраивая зоркость.
Безусловно, пылесос работал со всем советским усердием и энтузиазмом, пылесос наступательно вытягивал жир из внутренностей Якова Петровича, несмотря на сопротивление всех физиологических комплектов и ингредиентов. Стрелка на весах ошалело задёргалась и принялась медленно сползать от отметки сто пятьдесят шесть к отметке сто пятьдесят пять.
— Ещё чуточку терпения, дядя Яша! ты близок к заветной цели! — восторженно орал Валерчик. — Оно уже во всю попёрло из тебя!..
Стрелка на весах решила долго не томить радостных ожиданий и резко шарахнулась на отметку семьдесят семь пятьсот. Пузо Якова Петровича обвисло и затрепетало флагом поверженного вражеского бастиона. Яков Петрович застенчиво посмотрел у себя между ног и увидел то, что уже давно не видел в прекраснодушном состоянии.
— Похоже, что адекватность мироощущения ты не потерял, дядя Яша! — плутовато улыбнулся Валерчик.
— Это бесценный эксперимент для всего человечества! — взволнованно бормотал Алексей Николаевич. — Запомните, друзья, этот день надолго!..
Но затем всё пошло не так, как хотелось нашим приятелям, и чуть ли не обернулось смертельной катастрофой. Пылесос быстро наполнился до краёв и шланг принялся раздуваться до размеров несокрушимого газового трубопровода. Содержимое Якова Петровича, не находя себе места ни в пылесосе ни в Якове Петровиче, возроптало и оперативно проработало план мести. Внутри Якова Петровича кто-то резко нажал на тормоза, что-то удручённо лопнуло, где-то специфически хлюпнуло и треснуло, отчего тело невероятно напряглось и взорвалось удручённым фаянсовым горшком. Всё драгоценное внутреннее и внешнее содержимое Якова Петровича разлетелось по посёлку Октябрьский омерзительно-помпезной кавалькадой, оставляя после себя, вместо обычного Якова Петровича, абсолютно голый, словно искусно вылизанный, скелет.
— Как это так? — прошамкал беззубым ртом скелет Якова Петровича. — Что это со мной?..
— Да уж вот оно что. — развёл руками Алексей Николаевич.
— Я хотя бы немножко живой? — тревожно вопрошал скелет Якова Петровича, ощупывая себя. — Или меня пора в гроб класть?..
— Не думай о гробе, Яков Петрович, не забивай голову ерундой. Ты просто выглядишь чуть странновато, но живой, и зато похудел.
— Похудел??
— Именно. Можно и на весы тебя поставить, чтоб взвесить для достоверности, но мне и так видно: ты очень сильно похудел. Собственно говоря, ты достиг своей цели.
— Дядя Яша, ничего не бойся, ступай домой. — Валерчик заботливо потряс переполненным пылесосом. — Тут ещё много чего есть из твоего добра, если ты успокоишься и хорошенько постараешься, то вытащишь всё полезное и как-нибудь в себя запихнёшь.
— Как-нибудь? — аккуратно прижал к груди пылесос Яков Петрович. — Ты думаешь, у меня получится?
— Я тебе клей добуду, я знаю один такой надёжный клей, он всё на свете склеит. Ты у меня будешь как новенький.
— Да-да… я хочу быть как новенький… прощайте, друзья мои, как-нибудь свидимся…
Скелет Якова Петровича осторожно засеменил домой, с грустью озирая стены домов и асфальт, измазанные брызгами внутренностей Якова Петровича. «Много хороших клеев сейчас в магазинах продают. — запинающимся шёпотом убеждал он сам себя. — На худой конец, можно и эпоксидной смолой попробовать себя склеить, или старый добрый ПВА применить. Главное, не сидеть сложа руки. Одно дело уже сделал — похудел, теперь за малым осталось!»
— Вот оно что бывает в неутомимом процессе жизни. — едва перевёл дух Валерчик. — А ты иногда сидишь, типа Конфуций у себя в мезозое, и не постигаешь, куда катится этот мир.
Алексей Николаевич и Валерчик приняли решение не трепать языками про столь странную и невозможную историю, ибо их участие в этих событиях могло попасть и под статью уголовного наказания, а у Якова Петровича могли отыскаться въедливые родственники, жаждущие наказания во что бы то не стало, и не сообразуясь с отсутствием претензий к кому бы то ни было у самого Якова Петровича. Так это дело и позабылось. И Валерчик куда-то исчез.
Но вот, спустя неделю, вынося тяжеленую груду пакетов с мусором, Алексей Николаевич встретил у мусорных баков Якова Петровича в необыкновенно моложавом и стройном виде. Совершенное отсутствие следов былых утрат и кровавых подтёков казалось невероятным.
— Да ты ли это будешь, мой сосед? — ахнул Алексей Николаевич.
— Конечно, это я буду, твой сосед, а кто же ещё тут может быть?! — заметив Алексея Николаевича, заорал на весь посёлок Яков Петрович. — По гроб жизни я тебе буду благодарен отныне, Алексей Николаевич! Слышишь ли меня: по гроб жизни!!
— Да-да. — как можно спокойней улыбаясь, Алексей Николаевич пожал руку соседу, оценил его новое спортивное подтянутое тело, живость настроения, и поспешил убраться домой, отнекиваясь на приглашение зайти в гости. — В следующий раз обязательно зайду, в следующий-то раз у меня со временем посвободней будет.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.