Доброй смерти всем вам… - [43]

И это несмотря на то, что за всеми прочими своими сиротами наша семья присматривала достаточно долго.

И это — вопреки той интимной связи, которая дважды соединила меня с сыном погибшей японки.

Нет, вовсе не вопреки. Согласно. Ибо мы, дирги, не имеем права говорить: «Это моё, и это моё же». Кардинально отличаясь таким от людей.

Но сейчас я думаю вот что. Не допустили ли мы тогда некоей фатальной ошибки?

Подменив благородный расчёт — низким суеверием?

22. Ингольв

Наконец, слово беру я, Волк Короля. Один из горстки уцелевших.

Реального, тяжеловесного золота катаров оказалось не так уж много, и почти всё оно было потрачено в первые же десятилетия после разгрома. Нашей сошедшей с костра десятке понадобились неимоверные усилии для того, чтобы просто спрятаться и выжить, потом — излечиться от ожогов и ран. Лишь в эти страшные годы мы поняли, что кровь ближних способна отчасти исцелять наши страдания. Догадались, что мы не из тех, которым на костре была дарована благодать небесной жизни, — и по сути никогда таковыми не были. Мы ощутили себя полузабытой легендой, которую волей или неволей вызвали к жизни.

Те четверо из нас, кто отправился на север, стали неотъемлемой частью полуостровного народа, который до сих пор не ощущает себя в полной мере Францией. Растворились в ней, хотя по-прежнему лелеют свою гордость и помнят, что именно таких, как они, звали королевскими лограми. Ещё трое, брат и сестра, остались на родной земле, дабы чтить развалины на вершинах холмов и безымянные могилы. Погребальные поэты, звали их прочие из нас. К подобному решению их подтолкнуло ещё и то, что увечья и боль были поистине ужасающими: прочие восемь пострадали куда меньше. Месть палачам, на которую поэты обрекли себя, изменила их внешний облик и внутренний склад настолько, что в дальнейшем из них родилось, по сути, иное племя. И к тому же затемнила родовую память.

Мы же двое, Ингольв и Гудбранд, отец и сын, — пустились в странствия, дабы отыскать себе подобных. Тогда нам ещё казалось, что роду позарез необходимы женщины.

К слову, так оно и было — но не в обыкновенном смысле. Страх остаться без потомства отодвинулся, как только мы убедились в своём долголетии. К тому же в Скандинавии нам посчастливилось отыскать подруг, прекрасных ликом и статью, которые искренне считали себя бесплодными, не подозревая об иной своей природе. «Совершенные», подобные лангедокским учителям, не проникали так далеко на север, а лишь они одни могли выделить старую расу и как должно обучить её детей. Церковь Белого Христа готова была лишь подавить любую непохожесть на остальных.

В честь наших дам, кровных сестёр Йордис и Йорунн, мы тоже взяли себе имена, принятые в Скандинавии: по сути языческие, несмотря на торжество христианства.

Обычай, выделяющий наш род из прочих, сохранился до сих пор. Как и самоназвание «дирги», которое мы немного позже подхватили в стране Эйрин.

Окончательное наше прозрение наступило в Германии, где мы попали в разгар тамошнего Возрождения, церковного раскола и охоты на ведьм.

Как ни странно, нам четверым не угрожало почти ничего — сверх того, что нависло над всеми и каждым.

Напротив, первые из вышедших на нашу общину дознавателей предложили нам своего рода сотрудничество.

Эти люди неколебимо верили в могущество дьявола и в то, что ему дана практически полная власть над грязной человеческой плотью. Но вовсе не были злобными тварями, которые наслаждаются видом чужих мучений. Они старались всячески ограничить пыл доносчиков и усердие тех, кто пытал. И вряд ли сами в полной мере догадывались, какова сила тех мучений, которым подвергались обвиняемые в ереси и колдовстве. По крайней мере, кое-кто из них так боялся, что им овладел Враг, что добровольно призывал на себя подобные кары. Фанатики, сказали бы люди двадцать первого века, — но, по крайней мере, фанатики честные и порядочные. Идущие до конца.

И, что самое главное, когда для жертвы решилось практически всё, эти лица духовного звания рисковали идти против светских властей, которым были вынуждены передавать дела к исполнению «в рамках закона» и «без пролития крови».

Ибо лишь дворянские и бюргерские суды стояли за сожжение на костре: метод, вначале опробованный на прелюбодейках, сиречь неверных жёнах, и их соблазнителях. А вот те, кто, стоя на поленнице, подносил распятие к устам смертника или смертницы, либо подговаривали палача поработать удавкой, либо…

Либо покупали нас за небольшую плату. Чтобы на костёр поместили труп или безгласное, наполовину парализованное диргским морфином тело.

Получаемая нами плата выражалась не столько в золоте и серебре, сколько в том, что по негласному уговору никому из диргов не докучали. Кровь считалась жидкостью настолько магической, что над ней витала древняя боязнь оскверниться самим и осквернить землю её пролитием. Пусть уж ею распоряжаются те, кто и так проклят. То есть мы, дирги.

Инквизиторы ведь тоже боятся смерти, которая и без милых человеческих ухищрений бывает весьма мучительной. И не менее прочих желали бы её, скажем так, упростить.

К моменту оформления договора как Ритуала мы разбогатели настолько, что могли покупать себе кровь обречённых. Спасибо корсарам Сен-Мало, которые опустошали и топили корабли противника: среди этих уроженцев Бретани, разумеется, тоже были не-смертные, вернее, «двужизненные», и некая часть испанских богатств добычи попадала от них к нам. Между прочим, к середине девятнадцатого века мы уже были так сильны и знающи, что могли организовать подъем «золотых галеонов».