Добровольцы - [15]

II

С дороги я получила письмо. Он писал, что скучает, ехать хорошо, и скоро уже будет на месте. Всю зиму приходили большие белые конверты с крупно и старательно выведенным адресом, а в них длинные, ласковые письма, то по-детски забавные, то говорящие о том, от чего сжимается душа и взрослого человека. Этот ребенок каждый миг чувствовал над собой холодное веянье крыльев смерти, худенькое тельце мерзло и стыло в окопах, змейкой скользило в снегу на разведках с Игнатом. За одну из таких разведок они оба получили медали на Георгиевской ленте, и малыш, видно, ног не чуял под собой от радости. С каким удовольствием я покупала маленькие фуфайки, перчатки и посылала ему вместе с лакомствами.

Никогда не забывала и дяденьку Игната — половина посылки всегда предназначалась ему. В конце каждого письма Василька аккуратно стояла приписка: «Покорно благодарю, барышня, за гостинцы, счастливо Вам оставаться. Покорный слуга Игнат Мехов». Работа в лазарете, книги, мои переводы и масса знакомых оставляли очень мало времени, но каждый раз при мысли о Васильке странной болью сжималось сердце. Дело уже было в мае, мы переехали на дачу. Прислал он письмо, радостное, бодрое. «Слыхал, что война окончится осенью, тогда и останусь с вами, милая барышня, — мелькали крупные буквы. — Вы все как родные мне, приласкали и обогрели, точно солнышко. А у нас прапорщик, товарищ вашего покойного братца, просили кланяться вам. Как вернусь, поедем на кладбище, вы повезете много цветов, тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там, тихо».

Бедная детская душа тосковала по миру и тишине в этом адском реве снарядов и грохоте пушек. «Скоро увидимся».

Мы скоро увиделись с Васильком, но как печально было это свидание! Из газет мы знали, что идут ожесточенные бои там, где стоял полк Василька; беспокоилась я страшно, а писем все нет и нет! Как-то после обеда сидели мы на террасе. Мама и Надя вышивали, я держала в руках газету, но не читала ее. Мысли были далеко… Где мой синеглазый малыш? Вошла горничная.

— Письмо вам, барышня.

Я схватила его. Синий конверт, почерк немного знакомый, кажется, Игнат. Я прикусила губу, не помню, как разорвала конверт. Почему пишет он? Вдруг Василек убит? Буквы сливаются, прыгают перед глазами:

«Многоуважаемая барышня, спешу сообщить Вам печальную весть…»

Слезы застилают глаза, я ничего не вижу и бессильно опускаю письмо на стол.

— Что такое? — тревожно спрашивает мама. Надя испуганно смотрит на меня.

— Прочтите кто-нибудь, я не могу, — шепчу я.

Надя берет письмо и читает вздрагивающим голосом: «…во время ночной атаки мы потеряли Васю. Потом, когда подбирали раненых, нашли его около занятого нами окопа, был он без памяти, отнесли его на перевязочный пункт. Сестрица сказала, что раны тяжелые, штыковые. Одна — под лопаткой, другая — в левом боку, глубокая. Как мы в роте жалеем парнишку, я и сказать Вам не могу, как со своим все нянчились. Просил я сестрицу, чтобы в Москву его отправили, дал адрес Ваш. Может, и потеряла его сестрица, ведь работы у них день и ночь, пропасть. Отпишите мне, барышня, как привезут Васю…»

Я уже плакала, не стараясь сдерживаться.

— Бедный, маленький Василек! Мама положила мне руку на голову.

— Перестань, Люша, не время плакать. Его, может, и привезли уже, надо решить, кто куда из нас поедет, где искать его будем. Надя, письмо от какого числа? От 18-го? А сегодня 30-е. Может, и привезли нашего мальчика.

На другой день мы все трое объездили распределительные пункты, лазареты, но безрезультатно. Я знала, что если Василька привезли сюда и если он в сознании, то постарается дать мне знать о себе. Жив ли он, Господи?

Я собиралась поехать еще в один госпиталь, как меня попросили к телефону. Звонил знакомый доктор.

— Любовь Владимировна, а у нас ваш приятель лежит, приезжайте; второй день, как пришел в сознание, покою не дает. Не могли раньше сообщить — заняты все по горло…

— Какой приятель? — перебиваю я, вся дрожа от волнения.

— Большой, Васильком зовут!

Я бросила трубку и вихрем полетела в сад.

— Мамуся, Надя! Василек здесь, в лазарете на Б-ной улице.

— Слава Богу!

Когда я вошла в палату и с подушки мне улыбнулось бледное, почти прозрачное личико, точно камень упал с души.

— Василек мой! — сдерживая слезы, я гладила прильнувшую ко мне золотую головку.

Глаза у него стали еще красивее, еще синее.

— Вот и дождался барышни своей, — улыбается сестра. — Измучил всех, говорит: «Она беспокоиться будет!»

— Беспокоилась и даже плакала, мой маленький!

Он молчал и, блаженно улыбаясь, прижимался ко мне. Говорить много ему нельзя было.

— Ты молчи, Василек, потом все расскажешь, пока говорить буду я, а ты слушай! Вот полежишь еще немного, поправишься, мы тебя возьмем на дачу к нам. Там сад большой, цветов много, розы сейчас цветут. Выходим тебя, скоро опять молодцом будешь, ну а на войну больше не пущу тебя. Со мной останешься. Чего же ты смотришь так, маленький?

— Соскучился… Господи, как соскучился!

В лазарет мы приезжали всегда с цветами: около Василька постоянно стояли в вазочке розы, и он с восторгом прижимал их к лицу. Я никак не могла улучить момент, чтобы поговорить с доктором. Наконец как-то столкнулась с ним, когда входила в подъезд.