Добровольцы - [13]

Все это время он стоял около меня.

Потом, чувствуя ласку в моем голосе, малыш доверчиво прижался к моим коленям да так и остался.

— Тетка в деревне жила, у самой станции. Слыхал я, что поезда воинские проходят у нас, и пробрался вечером на станцию. Ждал, ждал, смотрю — идет на мое счастье поезд такой. Остановился, высыпали солдаты на платформы, шумят, толкаются, сразу людно стало. Пробрался я между ними к вагону, заглянул — пусто, я — туда да за кучу вещей и спрятался. Не заметил меня никто. Слышу — голоса, громче, ближе, стали входить в вагоны, громыхнули цепи, застучали колеса, и поехали мы. Я все лежу, не дышу. Поговорили солдаты, а потом давай на ночь устраиваться, поздно уже было. Один как наступит мне сапогом на руку, я ахнул, а он наклонился, шарит: «Братцы, что это, щенок или мальчонка, не разберу», — и вытащил меня. Испугался я сначала, а потом смотрю — ласковые, смеются.

— Чего ты увязался за нами, великан? — спрашивает тот, который мне на руку наступил, — это и был дяденька Игнат.

«На войну хочу», — говорю. Они как начали смеяться: «Ишь, ты, герой! Может, и до генерала дослужишься! Пойдешь воевать, так все немцы так и побегут со страху!» Шутят, тормошат меня, а дяденька Игнат опять спрашивает: «Родные-то есть у тебя?» — «Нет, — говорю, — сирота я». Помолчали, потом поговорили о чем-то. «Ну, оставайся с нами, ладно, будем вместе немца бить. Приедем на место, доложим ротному». Дали мне кусок хлеба с салом, кто-то подсолнухов насыпал в карман, а дяденька Игнат свернул шинель и уложил меня: «Ну, спи, генерал!» Сам хмурится, а голос добрый. Засыпаю и слышу, как говорит он: «Был у меня парнишка, такой вот, Гришутка, умер прошлым летом; вот этот пусть и будет вместо него. Похож».

Доложили ротному, он покричал сначала, да упросили; одели меня в форму, так вот и остался со своей ротой.

Трамвай шел по Плющихе.

— Ты куда едешь, Василек?

— Я на Арбат, в лазарет, а что? — растерянно ответил мальчик, неожиданно оторванный от своих воспоминаний.

— Да ведь проехал ты! Слезай тут на остановке, пройдешь назад два квартала, там как раз твой лазарет, — объяснила я ему.

Потом достала кошелек и положила на маленькую ладонь деньги.

— Возьми, Василек, себе что-нибудь купишь, а дяде Игнату свезешь — гостинец. Он на позициях теперь?

— Да, письмо мне недавно прислал, я еще лежал в лазарете тогда. Просит поправляться скорее — скучает. Да что, теперь я скоро уже поеду, здоров совсем.

— Ну, вот сейчас и сходи. Всего хорошего, Василек, дай Бог тебе силы и здоровья, маленький.

— Барышня, а вы куда едете? Я сказала ему.

— Можно мне с вами? — и милые глаза-васильки с мольбой устремились на меня.

— Как же ты с лазаретом будешь? Дело у тебя там, кажется?

— Да там из нашей роты раненый, я к нему шел. Завтра его навещу. Барышня, милая, пойду я с вами, хоть немножечко.

— Ну, если так хочешь, пойдем!

Василек нес мои цветы и о чем-то оживленно болтал, не умолкая ни на минуту, — серьезные фразы, тон взрослого человека сменялись ребячьим лепетом, таким наивным и забавным, так мило звенел радостный голосок. Говорил малыш очень хорошо, гладко; манеры были сдержанные, мягкие, ни одного резкого выражения не сорвалось у него за все время разговора.

— Ты грамоту знаешь, Василек? Он поднял личико ко мне.

— Знаю, барышня! Меня мама учила, она приходскую школу окончила. Потом в деревне у тетки я в школу ходил, там учительница была, Мария Николаевна. Она со мной и в особинку занималась. Вечером прибегу к ней, она, если свободна, книжки мне читала, интересные!

— Какие же книжки? Ты помнишь теперь?

— Там писали про то, как разные люди живут, птицы, звери, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!

Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!

Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.

— Ну, дай мне цветы, Василек, — протянула руку к букету.

— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.

Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.

— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!

— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.

Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.

— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.

Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса: