Добролюбов - [65]

У Добролюбова вызывала отвращение фигура раскаявшегося станового пристава, осознавшего свои пороки и возведенного чуть ли не в герои литературы усердием дешевых сочинителей. Критик безжалостно выставлял на позор их «мрачную, глухую, непроницаемую бездарность». Он ратовал за литературу больших идей, за героя — носителя лучших стремлений русской жизни, за тип писателя-гражданина, выражающего самые благородные черты своего народа и своей эпохи. И понятно, почему такое раздражение вызывали у него сатирические потуги бесчисленных Половцевых, Львовых и Дьяконовых, которым он вынужден был посвящать специальные статьи. В их произведениях обличались безнравственные взяточники, а положительные герои не брали взяток и на этом основании служили в глазах авторов «идеалом всех человеческих совершенств».

Неверно было бы думать, что Добролюбов в первые годы своей деятельности в «Современнике» только разоблачал и высмеивал. Правда, в текущей литературной продукции ему редко приходилось встретить книгу, которую он мог бы уверенно рекомендовать читателю. Но он тщательно искал в тогдашней литературе светлых и отрадных явлений, по крупицам собирал ее положительный опыт, стремился поддержать все, что появлялось честного, талантливого, сулившего какие-нибудь надежды в будущем. Характерно, например, что книгу переводов

В. Курочкина из Беранже Добролюбов встретил восторженной статьей, ибо она позволяла ему поднять вопрос о том, что сила подлинного поэта состоит в его связи с народом, с массами. Он сочувственно цитировал слова французского песенника: «Любовь к отечеству и любовь к независимости составляют два главные предмета моих песен, и я старался говорить о них языком, понятным народу». Нет никакого сомнения в том, что Добролюбов сознательно и расчетливо ссылался на эти слова. Он обращался с ними к современным русским поэтам, многие из которых были далеки от жизни, от подлинных потребностей в запросов общества.

Критик видел смысл своей деятельности в том, чтобы повернуть русскую литературу к народным нуждам, насытить поэзию высокими идеями общественного служения. Вот почему, разбирая стихи Беранже, он настойчиво подчеркивал: «Во всех его песнях любовь к родине сливается с любовью к народу; он справедливо и гордо презирает те мишурные фразы о какой-то отвлеченной любви к величию родной страны, под которыми обыкновенно укрывается своекорыстие или сухость сердца… Любовь к народу постоянно одушевляла Беранже».

Добролюбов хотел, чтобы русскую поэзию также одушевляла любовь к народу. Он горячо поддерживал писателей, которые обращались к народной жизни, правдиво ее показывали. Так он встретил одобрением поэму «Кулак» воронежского поэта Ивана Никитина, увидев в ней и хорошее знание быта, и понимание народных характеров, и искреннее сочувствие горестям народа. Он немедленно откликнулся на появление сборника «Народные русские сказки», составленного А. Афанасьевым, обнаружив в нём правдивое отражение духовной жизни народа. «Кто любит свой народ, — писал критик, — и не ограничивает его тесным кругом людей, получивших европейское образование, тот поймет радость, с какой приветствуем мы в литературе всякое порядочное явление, имеющее прямое отношение к народной жизни».

Очень интересны суждения Добролюбова о стихах А. Плещеева. Критик хорошо знал историю этого поэта, который был когда-то участником кружка петрашевцев, подвергся расправе, учиненной Николаем I над кружком, и только в 1856 году возвратился из ссылки. В глазах Добролюбова (как и Чернышевского) Плещеев был окружен ореолом политического изгнанника, как человек, пострадавший за свои убеждения. Самая принадлежность поэта к кружку русских социалистов-утопистов вызывала уважение и интерес к его личности со стороны Добролюбова. Приехав в Петербург, Плещеев бывал в редакции «Современника», где и познакомился с его руководителями. Позднее Добролюбов поддерживал с ним дружеские отношения и переписку.

В первом вышедшем после ссылки сборнике Плещеева довольно явственно звучали мотивы тоски о невозвратно потерянных надеждах, о напрасно растраченных силах, Добролюбов увидел в этом характерную черту всей нашей поэзии, начиная с Пушкина. Он отметил, что каждому значительному русскому поэту в, начале деятельности были свойственны «смелые порывы, широкие мечты, благороднейшие Сильные стремления». Потом эти стремления гасли и деятельность поэта принимала мрачный, безотрадный колорит. Добролюбов довольно ясно давал понять, что общественные условия николаевской России были губительны для русской поэзии; ее мечты и порывы разбивались о железную стену реакции, подавлялись «гнетом враждебных обстоятельств». О том же самом говорил критик, когда рецензировал сборник стихов Полежаева: «Пострадал ли Полежаев от судьбы, странно враждебной всем лучшим поэтам нашим, можно видеть при внимательном взгляде на его портрет, который приложен к нынешнему изданию, его сочинений». На портрете был изображен человек в солдатском мундире, и читатель, таким образом, мог легко догадаться, от какой именно «судьбы» пострадал Полежаев, отданный Николаем I в солдаты.